адепт тлена и безысходности
Кончился рассказ, который очень глубоко и чутко перехватывает моё мировосприятие. Мучительно размышляю, кто теперь мог бы стать спутником надрывной тоски.
читать рассказ
Письмо первое
Письмо первое. «Мне нравится, что вы больны не мной»
– Нет, я отказываюсь понимать то, что ты сделал. Это форменное свинство. И потуши, наконец, сигарету, дым в комнате можно руками разгребать.
Он вздрогнул, ухватил несколько слов из её беззлобной фразы, уронил губку на стол, затем несколько крошек пепла принялись прожигать полировку.
«Зубами волка, словом шамана, по тонким сигаретам течёт моя кровь к тебе», – донеслось из радиоприёмника.
– Что с тобой? – поинтересовалась она. – Галлюцинации?
– Нет, просто мало свободы.
– Ещё бы. Кому её хватает, – она пожала плечами. – Тебе ещё повезло – ты хотя бы живёшь один, без разборок с предками.
Он смотрел на неё невидящим взглядом. Даже не как на предмет обстановки. Он помнил, что поселилась тут однажды, но не помнил, что с тех пор прошло уже полтора месяца.
– А ну тебя, – закончила она, мирясь с собственным бессилием.
Заперлась в душе, упиваясь шумом воды. Телефонный звонок нарушил тишину, настойчиво, резко. Рен неторопливо прошёл в спальню, опустился на потрёпанный диванчик поздних советских времён. Он думал о том, что ещё немного, и у него будет полтора запомненных десятилетия. И о том, что готов в любой момент возненавидеть цивилизацию, к которой привык.
«Ты спокойно можешь смотреть в его глаза. Я знаю больше. Это ты можешь прочитать в моём взгляде».
С кухни надрывно заорал «Linkin Park». Старо. Устоялось, прижилось.
«Ненависть и безумная агрессия, раздражение и недовольство движут прогрессом», – подумал Рен.
«Хочешь, я принесу тебе мёртвых цветов?» - спросил он беззвучно.
Но ответа не было уже многие дни. Он не осмеливался сосчитать их, но душа разрывалась в непускаемой наружу ностальгии. Ему захотелось вдруг увидеть улыбающийся портрет в рамочке, которого никогда не было.
Лера застала его глядящим в темноту открытого окна.
– Комнату застудишь, – сказала она, положила руки на плечи.
Чего-то не хватало, Рен считал это своеобразной формой депрессии, или ещё модное словечко – фрустрация – приходило в голову как характеристика. Он заметил, что сигареты в пачке кончились, его взгляд на Леру приобрёл осмысленность.
– У тебя есть сигареты?
– Я не курю.
– А.
– Ты уже неделю не выходил из дома.
– Неправда. В среду не было кофе и сигарет.
Он заглянул в зеркало: воспалённые глаза, ввалившиеся щёки, грязные волосы. Перевёл взгляд на Леру: живая, ухоженная, свеженькая, лёгкий макияж, ненавязчивый запах духов.
– Кто звонил? – спросила она.
– Не знаю.
«Что-то можешь, хочешь, кричи, кричи, но не смотри на меня так».
– Ты сегодня красивая.
– Правда? – она обрадовалась, улыбнулась, ласково зазвучало скрипкой нервной её настроение.
Он промолчал, включил телек, пролистал мгновенно каналы, остановился на «Утене», случайно оказавшейся в видаке. Вспомнилось почему-то, как ходил мувик по рукам вместе с «Angel Sanctuary», а он не заметил вовремя популяризации.
Лера на кухне собирала со щёк потёкшую тушь.
Рен выключил телек, стащил со стола книжку стихов Блока, посмотрел между строк, прочитал зачем-то вслух «О доблестях, о подвигах, о славе» вспомнил первую пробу заграничной техники, когда отец читал стихотворение, а он, ребёнком, не знал, куда деть себя от бурной радости, а в комнате было тепло и пахло Новым Годом. Сегодня пахло ветром, нездоровым и чужим, как в дождь, когда он, ёжась, выбегал на улицу, кутаясь в папину телогрейку, шлёпал резиновыми сапогами по лужам, торопливо возвращался, пил с родителями горячий чай, радовался снова блестящими глазами.
– Рен, – раздался знакомый голос издалека, Лера услужливо поднесла трубку радиотелефона к его уху. – Рен, ты меня слушаешь?
– Да, – он перехватил трубку, Лера вышла. – Привет.
– Ты давно не звонил, я подумал, не случилось ли чего.
– Я звонил позавчера.
– Прости, не стоило тебя беспокоить, – голос прозвучал нарочито обиженным.
– Всё в порядке. Рад тебя слышать.
– Лера грустная. Не обижай её, она славная.
– Хочешь, забери её к себе. Ещё меньше свободы.
– На что вы живёте?
– Не знаю.
– Когда ты в последний раз ел?
– Не помню. Кажется, вчера.
– Ты меня беспокоишь.
– Я и сам себя беспокою.
Рен не заметил, как отрезал маникюрными ножницами телефонный провод. В трубке послышалось шипение. Пожал плечами, открыл книжку Кундеры, найденную завалившейся за подлокотник дивана, скользнул сквозь строчки, отбросил книжку, отыскал карандаш и бумагу, набросал портрет, скомкал. Со всех сторон тусклой комнаты на него смотрели огни. Светился мигающий монитор. Светился зарядник мобилы, светился огонёк стереозвука магнитофона, звук сведён на нет, светился телевизор, видак в режиме ожидания, светились колонки. Свет падал струйками, рисовал на потолке, стенах, мебели точки. Большой круг выхватывала из темноты прицепленная к спинке кровати лампочка.
Рен мучительно долго влезал в кроссовки, сгребал в тумбочке мелочь. В нём поднималась глухая полуобида-полузлость на Эрволя. Он многое не собирался ему прощать. На стенах неожиданно проступили рисунки, которые можно разглядеть только под кайфом. Небольшая доза выкуренной травы всегда позволяла ему видеть их. Иногда этот эффект достигался значительным количеством алкоголя, а теперь внезапно в незатуманенном стимуляторами сознании возникли знакомые уже очертания. Рен резко поднялся так, что закружилась голова, и быстрым шагом вышел из комнаты, стараясь не смотреть.
«Я играю вашими умами, – подумал он. – А между тем у меня самого, похоже, крышу сносит окончательно».
Пошёл в магазин. Надо было купить сигарет.
Письмо второе
Письмо второе. «Целую вас через сотни разъединяющих вёрст»
Чашки крепкого чая, немецкие тексты, холод пронизывающего сквозняка, знакомые тени, звуки и запахи окутывали, с ними Рен давно был на «ты». До мелочей грустные песни Арбениной доносились из древнего двухкассетника. Словарь уже минут сорок лежал открытым на одной странице, ручка легко скользила по бумаге, рождая весьма приближенные к оригиналу строки на родном языке. Неожиданно ручка упала и покатилась по столу. Вопросы, возникающие в сознании, были немыми до умопомрачения, несформированными и тоскливыми. Они заключались в безоговорочном стремлении к неведомому. Звучали голоса, а с подоконника улыбался цветущий кактус. Осень пахла весной, а за окном зачем-то было постоянно темно. Он вспомнил, как легко она разыгрывала ревность. Скрежет стула по стёртому мелкому паркету выдавал душевную дисгармонию. Когда он проснулся утром, шёл дождь и кружилась голова. Трепетные ноты нервного утреннего голоса выдавали плохо скрываемое одиночество. Рен с удивлением присмотрелся к дрожи левой руки. Со стороны могло показаться, что он решил сосчитать на ней волоски.
Вошла Лера и поставила на стол увеличительное зеркало. Лицо было слегка опухшим, на нём не было никакого выражения, только недельная щетина и отпечаток нескольких бессонных ночей. Он подумал, что ещё не сражён наповал, достал в прихожей из ножен коллекционный меч, на который работал два года. Демонстративным жестом провёл пальцем по острому лезвию. Налил в тонкий бокал коньяку, пригубил, оставил на кухонном столе, потом заметил, что пыль исчезла, но не решился подсчитать, когда. Ему снилась сегодня кровь, а он почти перестал различать сны и реальность.
Он вспомнил, как отчаянно робко целовал её волосы и удивлялся, что никто не испытывает его раздражения по поводу множества лиц и запахов в своём самодовольстве.
Перевернув лист с переводом, Рен принялся рисовать акварелью, окуная кисточку в воду для кактуса, предусмотрительно оставленную Лерой. Картинка получилась абстрактной, в ней переплетались синие, зелёные и золотистые линии. На столе лежало жёлтое яблоко. Рен взял ручку и проткнул его насквозь по центру. Через образовавшееся отверстие можно было рассматривать предметы, а ручка временно перестала писать. По комнате рассыпался дым только что зажжённой сигареты. Рен устало опустился в кожаное кресло, предмет гордости собственной обстановки, изрядно потрёпанный и категорически неудобный. В голове плыли немецкие рифмы, знакомые в какой-то прошлой жизни. Ставил эксперименты со своим зрением, пока не закружилась голова. Хотелось спрятаться за потоками воды – они стали лейтмотивом нескольких последних дней, к ним стремилась душа. При этой мысли Рен увидел осмысленные очертания в абстракции своего рисунка – вода на солнце. С тех пор им овладела мания: на протяжении месяца он отрабатывал технику изображения воды. Всё началось с репродукций – он воспроизводил их раз за разом, пока не достигал максимальной для своих способностей точности. Он варьировал их, добавлял одну за другой несуществующие детали, пропадал на целые дни в созерцании мрачной воды городских водоёмов. Лера умудрялась где-то продавать его картины, но он не замечал их исчезновения в своём стремлении к совершенству. Он создал первый шедевр на альбомном листе, полностью самобытный и законченный, за несколько дней до наступления зимы.
– У нас нет денег, – печально сообщила Лера. – Совсем нет. Я ничего не могу придумать до зарплаты 6 числа.
– Нужно взять в долг.
– Не у кого. Я ещё далеко не со всеми расплатилась. Ты не позвонишь Эрволю?
– Чтобы завершить процесс самоуничтожения, – пробормотал он. – А сколько нам нужно денег, собственно говоря?
– В бессрочный и беспроцентный кредит, – она улыбнулась, – без твоих красок и сигарет хватило бы тысячи, знаешь?
– Я позвоню, – ответил он равнодушно. – Взгляни.
Она посмотрела на картину.
– Это очень красиво. Можно мне взять её?
– Пока нет. Но тысячи за неё не выручишь, верно?
– Верно. Тем более так быстро. Рен, я устала изворачиваться.
– Ты уйдёшь?
– Нет, что ты, мне здесь хорошо.
Она показалась испуганной, будто подумала, что он хочет выгнать её. Но он вдруг обнял её и прижал к себе. Она вздрогнула, покорилась.
– Всё будет хорошо, когда я пойму…
– Наверное. А что ты пытаешься понять?
– Пытаюсь понять, что есть совершенство. Но что-то не складывается. В этой мозаике.
На лице Рена скользнуло отсутствующее выражение.
– А ведь я не знала, что ты художник.
– Я не художник. Я ищу. Что-то давно потерянное.
Он замолчал, а она исчезла. Номер был набран быстро и уверенно, а несколько последовавших длинных гудков вселили надежду. Она оборвалась безошибочно знакомым «Алло».
– Привет.
Молчание, похожее на тишину.
– Привет. Рад, что ты позвонил. Как ты?
– Почти хорошо. Сегодня я нашёл… В общем, сделал первый шаг. Если ты ко мне заглянешь, я покажу тебе рисунок.
– Мы не виделись полгода. Ты уверен, что стоит встречаться?
– Да. Я, собственно говоря, звоню, чтобы попросить денег в долг.
– Вот как.
Нервный смех в том конце трубки. В его голосе было столько надежды, почти мольбы, что Рен готов был почувствовать стыд за невольные эмоции. Разговор оборвался без цифр. Но Рен точно знал, когда его ждать. И знал, какой откат сулит эта встреча. Но он не делал никакой жертвы, просто пришло время. Без этого визита следующий шаг был невозможен, немыслим. Хотя он ещё не понимал точно зачем, просто так было нужно. В темноте окна закружились снежинки, и заманчивым показался путь с 14 этажа.
Письмо третье
Письмо третье «Счастлив, кто тебя не встретил на своём пути»
Он ненавидел убийц. Он ненавидел себя, понимая, что способен на убийство. Он лениво листал радиоволны, пытаясь найти настроение для новой картины. Проще всего было бы раз за разом повторять прежнее творение, чтобы запомнить каждый оттенок его красок, но это занятие Рен отложил до окончания нового поиска. Привлекла внимание какая-то попсовая волна, звуки делились на составляющие удивительно легко, и Рен с тоской подумал о том, насколько он несовершенен. Однажды в поле его зрения попала девушка, лёгкая, жёсткая, холодная и пустая с виду. Очарованный, он каждый раз знал, о чём она хочет говорить, и смущённо заводил речь о другом. А она грустила и смеялась, всегда играя уверенно заученную роль, и эта игра настолько стала её частью, что казалась естественной. Рен заставил себя не слышать нот и инструментов, улавливая лишь общую эмоциональную окраску мелодии. Скрипки бесновались увертюрой к «Вильгельму Теллю», и он не мог заставить себя не слышать этих сумасшедших, но прекрасных в безумстве скрипок. В пепельнице тлел бычок, нервы питались музыкой, взгляд блуждал между зашторенным небом и осыпающимся потолком. В новостях вещали исключительно о Питере, Рен решил не слушать больше новости, они утомляли. Он притворялся занятым в неизменном ожидании звонка. Предчувствия клятвенно обещали обмануть, воздух рассерженно преследовал ощущением небес. Комната бездумно наполнилась молодой прошлой Земфирой, и Рен пожалел о том, что вычеркнул её из своих музыкальных пристрастий вместе с большинством других общественно любимых артистов. Переключил на «Garbage», тоже порядком позабытый и быстро сменившийся Joe Dassin’ом. Звонок прозвучал металлически. И немного электронно двумя спускающимися нотами. Каждый шаг был перелётом через огненную реку, от скорости замедленного действия воздух и предметы беззвучно сливались в хлёсткий туман.
– Сегодня по телеку показывают «Приключения Электроника». Я анонс видел.
– Хочешь чаю?
– Пожалуй, нет.
Эрволь вступил в опустевшую притихшую комнату, поймал взглядом пепельницу, опустился на диван. Рен придал его движениям отрывистость своего восприятия. Он был по-прежнему великолепен, по-прежнему юн, по-прежнему уверен и блестящ. И так похож на свои телефонные реплики, будто не было черты вечности, разделившей встречи.
– Когда мне было 17, из-за моей сестрёнки парень выбросился из окна. Знаешь эту историю?
– Нет, но это просто.
– Да, он был пьян. И ему было лет 16.
– Ты подружился с цифрами?
– Что ты. Только происходящее кажется мне комедией.
– В таком случае это кукольный театр, а мы – марионетки.
– Ты не знал, что это слово похоже на уменьшительное женское имя?
Напряжение резко упало, зазвенела тишина, туман вокруг предметов рассеялся.
– Не имею представления о его происхождении.
– Я хочу видеть рисунок.
– Да будет он осквернён, пошли.
Рен развернул шедевр, засмотрелся на приподнявшиеся брови Эрволя, отвёл глаза к полумёртвому двухкассетнику. Шурша, упали на стол две тысячные бумажки, испачкав полировку невидимыми слезами. Рен поморщился от резкой боли.
– Ммм… Ощущаешь себя проституткой?
– Хуже. Куда хуже.
– Я не убивал её. Тебе не в чем себя винить.
– Было обещание не говорить об этом…
– До новой встречи. Мне не понравилась картина. Мой тебе совет, перестань сопротивляться.
Боль стала сильнее, она заполнила собой всё, от пола до потолка в квадрате стен, Рен сделал стремительный шаг к окну и резко остановился, потому что за окном тоже была боль. Она подожгла его глаза, искривила черты, она мерно ударяла по нервам удаляющимися шагами Эрволя, резонирующими с ударами сердца. Рен сложил руками знак, придуманный в детском увлечении символикой, и вложил в него всю свою волю. Боль рассыпалась с треском искр костра и осталась пеплом у ног.
– Как думаешь, отчего Лера никогда не приводит гостей?
– Не хочет нарушать твоего одиночества. Сказать ей, что ты нуждаешься в том, чтобы его нарушили?
– Нет.
Эрволь надел тяжёлую кожаную куртку, обернулся прежде, чем ступил на порог.
– Спасибо, – произнёс Рен, глядя ему в глаза.
– Ты сам это сделал, – пожал плечами Эрволь.
Его руки на миг поймали Рена в крепкое объятие, заставив вздрогнуть. Когда он исчез, Рен опустил взгляд в тон звуку захлопнувшейся двери. Палец рванул резковато переключатель.
«Как вспарывали стены самолёты…»
Сколько бессмыслицы. Сколько двусмысленности. Рен оценил накатывающее на него опустошение. В душном воздухе повисла сонная нега, остановившая расширенные зрачки немигающих глаз угасающего дня. Прожилки на ладонях светились блёстками пота.
Вечером на кухонном столе Лера нашла белый конвертик с выведенной на нём акварелью плачущей кровью алой розой. Она грустно улыбнулась.
Рен же чертил карандашные портреты Эрволя на ксероксных листах. Время опять шутило, текло неравномерно, прерывалось по-прежнему бессмысленными словами песен радиоволн FM-диапазона. Он умел перенимать чужую философию, не называя её своей и не выдвигая претензий. И ещё умел нравиться людям – разным, многим.
Электрические зайчики отражались в зеркалах от ламп.
«Хочешь, я сплету тебе венок из солнечных лучей?» – спросил он покорно. Ответа снова не было. На столе завяла без воды вчера пышная роза – наверное, подаренная Лере кем-нибудь. Он тоже подарил ей розу, увы, он не был оригинален.
Итальянские мелодии пленяли, даже когда мотивы казались измотанными. Он просто не понимал моды на любовь и обязанности любить, поэтому прощал предательство игре лицемерия. «Vide’o mare de Surriento…» Улыбка моря, наверное. Нет, всего лишь море Сорренто. Молодость неба. Усталость. Кисть заскользила по бумаге. «Он обжёг свои крылья в полёте ко мне». Неожиданно потоки воды замёрзли и превратились в узоры неведомого льда всех оттенков красоты. Рен понял, что следующая ступень работы – сверкающие брызги льда и его терпкие остановившиеся волны. Он отбросил карандаш, скомкал листок с портретом, подумал об искренности своих слов благодарности тому, кому давно не мог верить. Он не верил Эрволю прежде, потому что не знал его, не верил теперь, потому что между ними легла пропасть смерти, соединив сердца прочным стежком чёрной нити, впрочем, в комнате в тот вечер, как и сейчас, преобладал золотисто-голубой свет, а он смеялся с упрямым безрассудством неуверенности.
Письмо четвёртое
Письмо четвёртое. «Не правда ли, милый, так смотрят портреты, задетые белым крылом?..»
Недавно выпавший снег подтаял, земля покрылась коркой грязного льда, по нему скользили люди, которым было некуда спешить. Утро, наступившее через пару часов после полудня, было мрачным, сияние пропитывало облака, слишком прозрачные, чтобы скрыть нежную голубизну неба, но подсветка казалась неестественной. Рен сидел на массивном стуле в гостиной, перед ним, на белоснежной скатерти, стоял низкий бокал и бутылка абсента. Мелкие кубики льда слишком быстро таяли, позволяя в полной мере ощутить устойчивую неправильность ситуации. Он никогда не понимал прелести наслаждения алкоголем. Он пил уверенно быстро, как будто процедура была строго установленной, вроде механической работы. Мозг туманился от слишком громкого повторяющегося трека Раммштайна "Небель". Несмотря на безупречную дикцию, Рен не разбирал знакомых слов. Он вспомнил стену непонимания, отделяющую его даже от тех, кого он когда-то имел неосторожность считать близкими. Бутылка пустела быстро, но не настолько, как хотелось бы.
В цветочных горшках жили детские игрушки.
Рен думал, что под густыми кронами комнатных цветов забытым фигуркам зверей будет легче дышаться. Спустя час он осознал, чего ждал. По его настойчивому взгляду телефон, казалось, приблизился на несколько миллиметров. Рен знал, что это всего лишь иллюзия. Устав от ритуала сжигания сахара в пламени зелёного спирта, он на одном вдохе допил остатки жидкости прямо из бутылки. Горло обожгло, и он задохнулся на мгновение. В поле его зрения настойчиво лезли провода. Они тянулись за окном, чёрные, насиженные воронами, которых Рен находил красивыми и даже смелыми, хотя они были несвободны.
"Und dann hat er sie geküsst wo das Meer zu Ende ist, ihre Lippen schwach und blaß und seine Augen werden naß".
Провода настойчиво тянулись по комнате, робко пробираясь внутри стен, вдоль стен – за шкафами, стараясь не бросаться в глаза. Что будет, если их отрезать? Банальная, детская мысль об избавлении от связей с цивилизацией. Погасший свет, умолкнувший телефон, умершие электроприборы, спокойствие, покой.
Рен лениво поднялся, дошёл до музыкального центра, выключил музыку, старательно рассчитывая каждый жест, чтобы не потерять сосредоточенности, заметил оставленный на столе пульт. Тишина казалась грохотом водопада, не позволяющим заметить остальных звуков. Её разрезал телефонный звонок. Рен подхватил трубку, вдохновлённый, уверенный, готовый поверить в нереальность.
– Здравствуй, – тихий нежный голос с придыханием.
– Здравствуй. Я думал, больше тебя не услышу. Как твои дела?
– Терпимо.
–Ты снова грустишь?
– Нет, я рада. Недавно ходила на мюзикл.
– Я... Ну и как он тебе понравился?
– Чудесно. Отлично поставленный танец.
– Ты обещала, что в декабре мы сходим в театр, помнишь?
– Да. В воскресенье у меня занятия.
– Отмени их один раз.
– Не могу, – она вздохнула.
Ему было так светло, но он не мог найти слов. Молчание повисло между ними. "Там, где кончается море", – подумал он. О чём это могло быть сказано? Она была цветком и звездой, несущей свет. Но он прятался от этого света. Его взгляд выхватил из комнаты искривлённый цветок с печально опущенными листьями и пушистыми волосками на них, возле которого стоял резиновый Буратино со стёршейся улыбкой. Они говорили о том, что не было важно, а он, взглянув на себя со стороны, подумал, что так странно, что он может так искренне и глубоко проникаться её проблемами, которые счёл бы несущественными, если бы с ним о них заговорил кто-то другой, кто-либо, кроме неё. Люди были ему скучны, хотя он осознавал нелепость подобной формулировки. И интерес к ним не просыпался уже давно. Он привычно ставил на листах многоточия после легкомысленных фраз. Она порой обижалась на то, что ему наплевать, что она говорила. Ей не нравилась приторность его нежности и неуклюжесть его иронии. Но он убеждал себя в том, что нужен ей. У него на языке вертелись слова, слишком слабые, чтобы передать всю его уверенность, теплющуюся в глубине перепутанных сомнений.
– Мне пора, поэтому я тебя оставлю, – произнесла она.
Он заметил мимоходом, что за окном стемнело. Зимние вечера следуют вплотную за поздним утром.
– Я люблю тебя, - проговорил он.
– Я тебя тоже. Пока.
– Только тебя, – зачем-то сказал он коротким гудкам в трубке.
Ему вспомнилось, как однажды он внутренне воспротивился её фразе, произнесённой на улыбке: "Когда-нибудь смерть всё же разлучит нас".
"Не смогла. Она не смогла", – подумал он с ликованием.
Оставив на столе бутылку, Рен ушёл в свою комнату к старенькому двухкассетнику, радио выдало песню Сургановой "Ангел", заставив ко второму куплету прислушаться к словам. Выключив приёмник на полуслове, Рен стал раздумывать над фразой "Sie trägt den Abend in der Brust und weiss dass sie verleben muss". В его голове родились образы, где неизменно присутствовала смерть. Выжить. Основная задача каждого. Выжить среди жестокости, неверия, ненависти, страдания, счастья, любви. Выжить, победив ощущение собственной ненужности, преодолев и приняв одиночество. Он выживал, полноценно участвуя в каждой собственноручно изобретённой линии будущего, пытаясь согреть дыханием кисти, рисующие жизнь. На его лице скользила улыбка противоречия. Он был пьян и был счастлив, без анализа, без уверенности и сомнений. Пожалуй, он мог бы быть счастливым и не напиваясь, не ликуя от ощущения победы над смертью. Пепел с сигареты с особым вдохновением падал на диван, оставляя на нём новые сероватые пятна.
На полке стояли засохшие цветы, оставленные Лерой. Когда она поставила их туда ранней осенью, в их вазочке ещё была вода, но теперь казалось, что они задуманы именно так автором икебаны.
"Она не смогла", – торжествующе провозгласил Рен, посылая улыбку сухим цветам и танцуя с ней во сне.
Письмо пятое
Письмо пятое. "В этом тумане так смутно видна цель, а дороги так разны!"
Рен вышел из подъезда прямо в зиму. Сверкающее великолепие солнца, неба и снега ослепило его. Смешно щуря глаза, он наощупь, неуверенно двинулся вперёд, задумался на мгновение, остановился, чтобы достать сигарету. Вдохнул морозного воздуха больше, чем едкого дыма, и сквозь разбегающиеся смоляные струйки разглядел почти привыкшими к яркости глазами тёмный силуэт где-то на краю видимости. Поморщился. В его картинах моря никогда не было зимы. Не решаясь снова двинуться с места, Рен задумался о наводнивших комнату рисунках. Ему не нравилась их отрывочность, он хотел цельности, планомерной заполненности, похожей на книгу, написанную от начала и до конца на одном дыхании. Но то, что он видел, всякий раз было фрагментами пазла, настолько далёкими друг от друга, что их никак не получалось соединить. Он чувствовал, что в душе его чего-то не хватает и что не внутренняя дисгармония, знакомая его душе, причина этой необъединяемости.
Тёмный силуэт приблизился. Длинный кожаный плащ на фоне снежной безупречности выделялся нелепо или впечатляюще. Рен неторопливо вынул из уха наушник, потом второй, прервав на полуслове "Калевалу" Мары.
– Откуда ты знал, что мне именно сегодня понадобится сходить к банкомату?
– Понятия не имел. Просто мне сегодня нечем заняться. Торопишься?
– Не очень, как ты мог заметить. Давно тут?
– Пару часов гуляю. Мне нужно было кое-что обдумать, а ещё я хочу поговорить.
Они неторопливо направились по протоптанным тропам через сияющий двор, привычно переходя на одинаковый ритм шагов.
– Как твоё творчество?
– Ты же предлагал мне бросить. Считай, что я выполнил твоё пожелание.
Эрволь полупрезрительным взглядом смерил усталое лицо Рена. Рен наконец-то вспомнил, что надо бы выключить плеер, сунул его чуть неспокойным движением в карман куртки.
В кафе царил полумрак. Эрволь смотрелся здесь куда более к месту. Рен следил за изяществом его движений, когда он подносил ко рту зажжённую сигарету, и думал, что рисовал бы его, если бы хоть как-то мог связать его образ со своим акварельным морем и небом. Высокая официантка поставила перед ними две кружки с пивом и отработанным жестом сменила пепельницу.
– О чём ты хотел поговорить?
Эрволь жестом подозвал девушку и тихо попросил её о чём-то. Рен почувствовал лёгкое облегчение, когда минуту спустя оглушающие вопли чего-то танцевального, игравшего в заведении, стали чуть тише.
– Через неделю я уезжаю, надолго. Хотел тебя кое о чём попросить.
– Куда это тебе вздумалось уехать?
– Примерно на один из соседних континентов. Не мог отказаться от весьма выгодного предложения.
– А в чём суть просьбы?
– Помнишь Криса?
– Неа.
– Значит, познакомитесь заново. Мы были вместе последний год. Я бы хотел, чтобы ты присмотрел за ним.
Рена захлестнула волна бессильной ярости. Вот так легко. "Были вместе последний год". Судорожно-бесконечные восемь месяцев отчаяния и ещё половина того же срока. Медленными глотками Рен допил пиво, наблюдая, как обнажается стеклянное дно кружки. Ему нет никакого дела до того, с кем встречается Эрволь. Ей, может быть, тоже не было, они никогда не говорили об этом. Рену просто не приходило в голову, что рядом с её немеркнущим образом может в чужом восприятии неожиданно оказаться кто-то ещё.
– Думаешь подарить мне побольше обязанностей? Не очень хотелось бы вытирать кому-то сопли, текущие по поводу твоего внезапного отъезда. Почему бы тебе не взять его с собой?
– Мне кажется, Криса перспектива подобного путешествия не привлекает. Да и я могу быть временами слишком сильно занят, чтобы уделять ему время. А тебе будет полезно получить немного позитива. Лера, похоже, не справляется. Может, в её жизнерадостности слишком много правильности.
– Я отказываюсь от оказываемой мне чести, – пафосно сообщил Рен.
– Тебе просто не хочется выполнять какую бы то ни было просьбу, исходящую от меня, – Эрволь пожал плечами.
Рен встал, всем своим видом показывая, что собирается немедленно отсюда убраться.
– Я позвоню тебе, – спокойно сказал Эрволь.
– Удачной поездки, – процедил Рен, надел куртку и вышел.
Дома, отогрев руки, он взялся за кисть. Знакомое море не давалось ему сегодня. Волны бушевали, нарушая привычное спокойствие. Рен не позволял оформиться мыслям, не дававшим ему покоя. Он по-детски прятался от них, запирал их на грани сознания, нарочно путал слова и образы, переплетавшиеся в его голове. Он старался позволить живому, трепещущему воспоминанию о ней заполнить себя целиком, несмотря на пронзавшую его боль, но свет её мерк, как что-то далёкое, и чёрный силуэт Эрволя на фоне снега выступал вперёд, безжалостный, ухмыляющийся. У него-то было достаточно сил, чтобы справиться со страданием, или чтобы вовсе не ощущать его. Легко, наверное, существовать, когда всё кристально ясно и совсем не противоречиво. Когда один стимул легко заменить другим, и когда у течения жизни есть чёткий план. Рен, как много раз уже случалось, бессильно завидовал Эрволю, его уверенности и несгибаемости.
Ближе к закату солнце добралось до кухни. Там хлопотала Лера, и Рен подумал, что тут её полноправное царство, в котором всё происходит по недоступным его пониманию законам. Она не обращала внимания на его медитацию над остывающей чашкой кофе, а он смотрел прямо в краснеющий над горизонтом начинающийся закат. Он вспоминал, как в детстве видел блестящие от заката окна домов и как рассказывал об этом ей. Она не знала этого блеска, но Рен так и не собрался показать ей его. Теперь образы стирались. Рена мучило, что Эрволь сегодня разверз между ними ещё одну пропасть. Рен почти яростно ткнул переключатель приёмника, и по кухне разлились звуки тихой, многоинструментальной композиции Muse. В надрывных переливах голоса солиста Рену послышались нотки, созвучные тонам его души. Так и не допив кофе, он вернулся в комнату, отбросил начатые рисунки и принялся за новый, вставший с удивительной ясностью в его сознании отрывок картины. Впервые на ней было живое существо в движении – нервная белая птица.
Письмо шестое
Письмо шестое. "Наша встреча была – в полумраке беседа полувзрослого с полудетьми".
Рен не ответил своему отражению в зеркале прихожей. Новая встреча с Крисом должна была принести изменения. Звонок продолжал сотрясать воздух. "Какая робкая настойчивость", – восхитился Рен и неторопливо открыл дверь.
– Проходи, – произнёс он с холодной улыбкой, задумавшись над вопросом, не мешают ли Крису его длинные кудри видеть окружающих.
– Эрволь беспокоился за тебя. Ты в порядке?
– Да, конечно. Хочешь чаю?
– Нет. Вы с ним близко знакомы? – прозвучало пытливо.
– Он тебе не рассказывал?
Крис покачал головой. Он показался Рену заблудившимся ребёнком.
– Сколько тебе лет?
– 20. А что?
– Ничего. Процедура знакомства, – Рен пожал плечами.
Он не дал бы ему больше 17. Задумчиво прошёл в гостиную, закурил. Крис молчал, ему явно было неловко, несмотря на то, что он был инициатором встречи.
– Что ты пьёшь? Коньяк подойдёт?
Кристиан, в свою очередь, пожал плечами. Ему, в сущности, было всё равно. Он понял, что знал заранее, что ему предложено будет напиться, и решил воспользоваться случаем.
Рен терпеливо нарезал лимон на кухне, оставив Криса в ожидании. Когда он вернулся, тот стоял у стены, рассматривая её излишне пристально.
– Что такое?
– Ничего. Тебе не кажутся странными эти стены?
– Разумеется, кажутся. Особенно когда я пьян.
– Они пахнут морем, – растерянно и немного задумчиво сказал Крис.
Рен отметил, что рыжие лохмы придают его гостю определённый шарм.
– Ты любишь море?
– Нет.
"Скоро я доберусь до своих коронных вопросов", – мысленно констатировал Рен, но промолчал, разливая коньяк по бокалам. Ему показалась неправильной видимая пустота карманов джинсов Криса. Он со вздохом принялся придумывать тост.
– Давай выпьем за осуществление мечты, – тихо сказал Крис.
Рен кивнул слегка удивлённо, поднял бокал и сделал глоток. Запах дорогого коньяка он нашёл донельзя тошнотворным, вкуса не почувствовал обожжённым горлом, пожалел, что у него нет привычки пить.
– Ты выглядишь уверенным, – сказал Крис. – И абсолютно не соответствуешь моим представлениям о тебе.
– Ты видишь меня не в первый раз.
– Да. Но ты сам говорил сегодня что-то о знакомстве.
Они познакомились года 4 назад. Крис тогда казался абсолютным ребёнком, волосы у него были короче, и он упорно красил их в вызывающе красный цвет, несмотря на то, что потрясающе быстро отрастали рыжие корни. В первую встречу Крис говорил Рену о том, как много времени уходит на то, чтобы выпрямлять волнистые волосы, и какая это морока. Интересно, сильно ли он изменился за эти годы?
– Знаешь, когда мне было 16, ты был моим кумиром. Я хотел походить на тебя.
Рен криво усмехнулся. К 19 годам он успел растерять честолюбие, и его уже мало привлекала популярность среди «молодёжи». Задержав дыхание, он допил коньяк и налил новую порцию, не заметив, что бокал Кристиана тоже опустел.
– Ненавижу коньяк, – провозгласил он.
– Я тоже, – улыбнулся Крис. – Но мы его пьём и, скорее всего, продолжим пить.
– Хочешь сказать, что люди – рабы привычек?
– Скорее жертвы предрассудков.
Рен зажёг новую сигарету, Крис посмотрел на него слегка укоризненно. Рен подумал, что так он мог бы смотреть на Эрволя, когда тот упорно травил себя дорогостоящим никотином, но прочитал во взгляде собеседника извинение и успокоился.
Контуры моря на стене проступали всё отчётливее по мере увеличения концентрации алкоголя в крови. После наступления нового года Рен потерял ощущение чёткости, некогда пронзившее его, совершенно трезвого, и бывшее с ним на протяжении всех этих месяцев. Он беспорядочно напивался, откладывал встречу с Крисом, хотя с самим фактом встречи не мог не смириться как с неизбежностью. Образ собеседника расплывался, как будто оставаясь в реальности, которую Рен покидал. Нотки его голоса проникали иногда сквозь завесу, и Рен даже умел довольно внятно вставить положенные ему реплики. Неожиданно Крис подошёл и встал рядом с ним, вторгшись в мир Рена бесцеремонно и яростно. Его шаги гулко прервали шум моря, но только на мгновение.
– Эрволь говорил, ты хорошо знаешь немецкий.
– Ты хочешь поговорить об этом?
– Скорее ищу общие темы и надеюсь, что ты перестанешь меня отталкивать. Я его изучал немного, ну, из-за Вайса, ты понимаешь, но ничего не вышло.
– Это повод для восхищения мной?
– Не будь таким самодовольным. Как думаешь, что там, за этой завесой воды? – Крис неотрывно смотрел на стену и явно не замечал старых бумажных обоев в цветочек.
Рен промолчал. Он никогда не заглядывал глубже и не задумывался о том, что его море может кому-то показаться дверью в иной мир. Глаза Криса неестественно блестели – пожалуй, доза коньяка для человека его комплекции была несколько чрезмерной. Рыжий шагнул прямо в шум моря. Рен подхватил его и, чуть пошатываясь, заботливо уложил на диван.
За окном дул ветер, но силы его не хватало, чтобы пробраться сквозь стёкла. Рен распахнул раму и позволил морозным вихрям снежинок закружиться по комнате. Они растрепали и намочили сваленные в углу отвергнутые рисунки, но не осмелились затушить оранжевое пламя сигареты. На мгновение Рену показалось, что мобильник на столе ожил, он даже уловил первые аккорды знакомой мелодии, которую зачем-то собирался сделать звонком, но он быстро понял, что вокруг есть только ветер. В его порывах он рисовал шариковой ручкой портрет Криса на тетрадном клетчатом листе, и черты лица каждый раз выходили неясными.
Утром голова была тяжёлой, а Лера участливо заботливой.
– Я думаю, теперь тебе придётся болеть недельку-другую. И рыжее создание наверняка простудил, – сказала она укоризненно.
– Крис спал в гостиной, до него сквозняк плохо добрался, я думаю. А мне ничего не сделается.
– Слушай, Рен, а вы точно пили вместе? По твоему виду можно подумать, что ты потом ну очень долго догонялся.
Рен усмехнулся, но вышло совсем невесело. Он когда-то ненавидел людей, которых никогда не мучает похмелье. Разгребая бардак в комнате, он заметил, что ночные рисунки исчезли.
Письмо седьмоеПисьмо седьмое. "Можно тени любить, но живут ли тенями восемнадцати лет на земле?"
– Привет. Прости, что долго не звонила. Как ты?
– Всё в порядке, спасибо.
– Как у вас дела с ...?
– Мы расстались.
– А как поживает ...?
– О, мы не общались уже несколько месяцев.
– А... Как дела на работе?
– Я сейчас не работаю.
– А институт как закончил?
– Я его не закончил.
– Что-то случилось?
– Нет. Я научился рисовать, знаешь... А как ты?
– У меня тоже... Всё в порядке... Я... соскучилась.
– Почему ты так долго не звонила?..
– У меня не получалось...
– Я понимаю... Смерть довольно веская причина чтобы исчезнуть... И знаешь, мне жаль, что ты не убила меня...
Он заплакал... На столе стояла недопитая чуть бутылка абсента.
Улицы накрывала беспросветная январская оттепель. Серое небо и снег с дождём нравились Рену, он черпал в них вдохновение. Комнату наполняло звучание Металлики, Нирваны, Мегагерца и Ассеpt. Новогоднее затишье закончилось, и переводов было на удивление много, но Рен не отличался усердием и позволял части потенциальных заказов благополучно проходить мимо. Если бы он рассказал об этом Лере, она, наверное, его не одобрила бы. На столе в гостиной стояла золотистая стеклянная вазочка с наливными зелёными яблоками. Рен любовался ими, отпуская взглядом блекло светящийся ноут. Под столом нелепо выстроилась батарея пивных бутылок, которые ещё утром были полными.
Лёгкий аромат, разорвавший душу, наполнил комнату. Взгляд Рена неожиданно обрёл осмысленное, но бесконечно испуганное выражение.
– У тебя новые духи?
– Вчера купила. Нравится запах?
– Отдай их мне, – немного грубо сжал её руку. В глазах его читались ярость и отчаянье, подёрнутые обычной апатией.
Лера высвободилась почти брезгливо, принесла флакончик с духами, оставила на столе, вышла, хлопнув дверью.
Полированная поверхность дверцы шкафа показалась слишком гладкой, Рен, почти неосознанно, вырезал на ней несколько символов, отложил ножницы, медленно обошёл вокруг стола, приближаясь к флакончику, осторожно открутил пробку, позволив запаху растекаться по пространству. Открыл окно, собрал пивные бутылки, неумело позволив одной или двум покатиться по паркету. На лестничной площадке, полной запаха чьего-то куриного супа с капустой, зимнего дождя и отходов, закурил, прислушиваясь к звучанию разбивающихся далеко внизу бутылок. Пожилая соседка, по несчастливому стечению обстоятельств отправившаяся вынести мусор, с упрёком покачала головой, глядя на явно нетрезвого Рена, в потёртых и порванных джинсах и босиком, задумчиво наблюдавшего за тем, как опускается пепел на плитку подъездного пола. Он засмеялся, сначала тихо, потом громко и неудержимо, как смеялся когда-то над давно знакомыми анекдотами после раскуренного у физкультурного зала в институте на троих с однокурсниками косяка.
«Теперь комната будет всегда наполнена этим запахом».
Тонкие переливающиеся осколки завораживающе летают по комнате, не торопясь опускаться на пол, они сверкают, слишком резкий, немного смешанный со спиртом запах становится навязчивым, невыносимым.
Рен привычно перекинул ноги через балконные перила и не почувствовал остроты, так помогавшей всегда прогонять тоску. Пейзаж внизу был привычным и неизменным уже пять лет, Рен изучил мельчайшие детали, изгибы веток знакомых деревьев, форму лестницы в подвал с несколькими сбитыми ступеньками. Вечно гаснущий фонарь уже зажигался временами, и в его свете парили и кружились брызги зимнего дождя, похожие на осколки оставшегося в комнате флакона.
Она была в комнате. Он искал её взглядом, искал наощупь и не находил, хотя точно знал, что она там. Каждый раз отворачиваясь, он видел её где-то на краю зрения, как будто она специально пряталась за спиной, оборачивался резко, но она ускользала. Он опустился на диван и закрыл глаза. Почувствовал рядом её тепло.
«I'm your dream, make you real; I'm your eyes when you must steal, I'm your pain when you can't feel, sad but true».
Она сидела, задумчиво наклонив голову, листала книгу, которую он протянул ей несколькими минутами ранее.
Рывком Рен открыл глаза. В комнате было темнее, чем ему казалось, или успело стемнеть за вечность, показавшуюся мгновением.
Она не верила в его любовь - он усвоил этот урок.
«Хочешь, я нарисую тебе мечту? Ты ведь не знала, что я умею рисовать? Я и сам не знал».
Рен понимал, что не вправе распоряжаться своей или чужой жизнью и смертью, принимал это как данность и даже не жалел об этом.
Он взял из вазочки яблоко, разломил его, сжал, заставив вытекать сладкий сок.
Когда Лера заглянула, он сидел в углу гостиной на корточках, всё ещё сжимая яблоко в руке. Паркет тихонько тлел от непотушенного бычка. Она затушила ногой несостоявшийся пожар, закатила Рену звонкую пощёчину. Он посмотрел на неё слегка оторопело, поднялся на ноги, погасил ноут, забыв сохранить наработанные переводы, влез в куртку и ботинки и вырвался на тёмную улицу, полную промозглого ветра.
На лавку, где он нашёл себя полчаса спустя, присела девчонка с вульгарно накрашенными ресницами и пышной копной русых волос.
«У тебя самые прекрасные волосы на свете».
– Приятно слышать.
– А я что-то говорил?
Девочка надула губки.
– Пива хочешь? – он протянул ей наполовину выпитую бутылку.
– Не откажусь. Чего такой серьёзный?
– Экзамен завалил.
– Фигня всё это. У меня вот тоже в эту сессию одни хвосты, и чего расстраиваться, кому там коньяку на пересдачу, кому букет. Улыбнись давай.
– И чего ты ко мне пристала, – задумчиво спросил он, отхлёбывая из бутылки и передавая её девушке.
– Жалко тебя. Да и прогулка сегодня не задалась.
– Может замёрзла? Я тут живу недалеко.
Она пожала плечами.
– Вообще мне не очень холодно, но если у тебя там есть запас пива и желательно уютное кино, то буду рада приглашению.
«Думаешь, я помню всех твоих девушек? У тебя каждый день новые увлечения».
«Неправда. На самом деле есть только ты. Ты есть».
Рен с размаху бросил недопитую бутылку на асфальт, сегодня ему нравились осколки. Девчонка вскрикнула.
– У меня посмотреть нечего, и пиво тоже только что кончилось.
Она фыркнула и скорчила гримасу, глядя на его удаляющуюся спину.
Письмо восьмое
Письмо восьмое. «Море или мандарины?»
Рисунки отказывались рождаться, отказывались возникать в его сознании. Назло и вопреки, Рен запретил себе принимать малейшие дозы алкоголя, он хотел добиться вновь ясных картин в чистоте сознания.
Он бродил по улицам, потерянный, мерил шагами знакомые и совсем неизвестные районы города, заткнув уши плеером, продирался через глубокие сугробы зимних парков, будто где-то среди этих северных пейзажей мог найти потерянное летнее море. Тяжёлые ветви деревьев осыпали его снегом при порыве ветра. Он уселся курить на упавшее дерево, нависшее над землёй, но сейчас, казалось, лежащее на снегу. Сквозь полузабытую мелодию Алфавила ветер донёс аромат сигареты с вишнёвым ароматом. На расстоянии вытянутой руки из-под капюшона вырывались непослушно-рыжие кудри.
– Не знал, что ты куришь.
– Может, я всё ещё стараюсь быть похожим на тебя? – улыбка, тёплая и всё же зимняя.
– Как ты меня нашёл?
– Случайно. Выбрался вот погулять в парк, нашёл уединённое местечко – а оно уже занято.
– Ты искал одиночества?
– Думаю, на самом деле я искал тебя, только вот не знал об этом.
– Не уверен, что хотел видеть кого-то.
– Я вот был не уверен, что ты хотел видеть меня, поэтому не напрашивался в гости. Правда, хотел отдать тебе рисунки. Знаешь, мне всегда хотелось, чтобы меня нарисовали, поэтому я не удержался и забрал их на память.
– А потом они тебе разонравились?
– Просто решил, что это нечестно, вот так забирать, не спросив.
– Можешь оставить себе.
– Ты хорошо рисуешь.
– Портреты – не моё сильное место.
– Хотелось бы посмотреть на то, что, по твоему мнению, тебе удаётся лучше.
Они приехали к Рену вместе. Рен сидел на кровати и смотрел, как Крис завороженно перебирает его картины, наблюдал, как меняется выражение его лица, и не понимал, как так вышло, что этому бесцеремонному мальчишке он решил показывать то, что было так ему дорого и так глубоко лично. Он совсем не чувствовал, что обнажается перед ним, как было с Эрволем, когда тот смотрел на первую законченную картину. На лице Криса читалось узнавание, будто перед ним были фотокадры знакомых с детства мест. Иногда он чуть удивлённо и задумчиво переводил взгляд на стену, где видел то, чего уже много дней не удавалось разглядеть Рену. Рен опустил голову, сжал виски руками и закрыл глаза. Перед его взглядом переплетались золотистые нити, периодически превращаясь в навязчивые рыжие кудри. Он думал о том, как безжалостна эта зима, гадал, отняты ли у него рисунки на стенах, чтобы быть отданными Крису. О том, смогла ли бы она их видеть. Не прощаясь, он снова вырвался из клетки стен, придумав себе оправданием срочную необходимость купить водки и мандаринов. Когда он вернулся, его рисунки были безбожно искалечены, утыканы булавками как куклы вуду. Они заполняли стену, оставляя пробелы светлых обоев в цветочек. Рен смотрел на них в прострации, выпустив из рук пакет с мандаринами и водкой. Крис действительно видел. Как объёмная картинка, кажущаяся на первый взгляд равномерным сочетанием узоров, море оживало, и пропуски заполняли живые образы. Возвращалась яркость солнца, движение воды, шум волн и крик чаек. Рен вглядывался в знакомую картину, замершую в местах, скрытых его рисунками, пытался потерять её из виду, но она не исчезала, наполняя душу незнакомым и одновременно привычным, давно забытым и пронзительным теплом. Рен обернулся к Крису. Тот улыбался чуть робко, будто ожидая удара.
– Спасибо, – произнёс Рен тихо.
Улыбка Криса стала увереннее и ярче.
– И всё-таки, – ответил он, – нарисуй как-нибудь мой портрет – по-настоящему, красками.
Рен кивнул. Он достал краски и начал рисовать, не потому, что боялся снова потерять ожившие на стенах образы, а потому, что соскучился по тому, чтобы передавать их, чувствовать вдохновение творчества, отгоняющее мрачную недружелюбную и несуществующую реальность. Когда он вышел, Криса уже не было, а Лера смотрела на него, как на незнакомца, удивлённая отсутствием в его взгляде тяжёлой, так давно не отпускавшей его тоски.
Рену снились звёзды над морем. Пейзаж на стене погрузился в ночь, и он искал отражений звёзд в воде, знал, что они спрятались там, в глубине, но отчего-то не хотят ему показываться. Он легко ступал по воде, подчиняясь мерному движению воды, чувствуя его как продолжение себя. Водная гладь, расстилавшаяся перед ним, была бесконечной, он наступал на невидимые отражения звёзд, и ему не хотелось останавливаться, хотя он понимал, что не доберётся до горизонта. Вода была нежной и тёплой, она приятно ласкала ступни, а обступивший мягкий мрак обдавал свежестью. На мгновение Рен потерял баланс, оступился, и упругие волны расступились, поднимая тучи брызг. Он засмеялся и откинулся на спину, позволив волнам подхватить его и нести куда-то по своему усмотрению. Вскоре берег исчез из виду и не осталось ничего, кроме неба и моря, чуть заметного ветра, темноты ночи звёзд. Одна из звёзд подмигнула ему, и он потянулся к ней, ветер усилился, подхватил его, завертел, поднимая ввысь. Голова закружилась, и через мгновение он смотрел сверху на то же, своё море, устроившись дома на диване в гостиной. Перед ним сидел Крис, рыжий и кудрявый, как обычно, и он рисовал его портрет, но получалось море, и чайки, и только зелёные глаза казались похожими на подмигивающие звёзды.
Письмо девятое
Письмо девятое. «И ваши встречи – только мука».
Кристиан, в лёгком ореоле восхищения, стал его навязчивой идеей. Сидя за немецкими переводами, он видел перед собой рыжие локоны, нежную бледную кожу его шеи, открывавшейся, когда Крис откидывал волосы назад и чуть набок, слышал его высокий негромкий голос, наполненный направленной на всех покоряющей нежностью.
Рен рисовал его, по памяти, разным, неожиданным, но каждый раз оставался недоволен созданными образами, как будто не мог ухватить чего-то, чего-то не знал или не понимал.
Погружаясь в привычную тоску, Рен удивлялся, когда воспоминания о Крисе наполняли его вкусом к жизни. Он злился на себя, сам до конца не понимая из-за чего, но ждал новых встреч с лёгкими отблесками вдохновения, хотя без нетерпения, привыкнув принимать темп течения жизни как неизбежный и единственно возможный.
Крис приходил часто, проводил рядом немного времени и снова исчезал. Снег на улицах таял. Старый приёмник на кухне сломался. Рен ощущал себя спаивающим невинного ребёнка, каждый раз, открывая бутылку вина, коньяка или ликёра, когда Крис появлялся в квартире. Они больше не говорили о рисунках на обоях. Крис любил сладкие ликёры, Рен их ненавидел, но пил, потому что в целом ему было глубоко безразлично, что пить.
Крис быстро пьянел, и Рену нравилось, как нервным румянцем раскрашивались его щёки. Однажды, за пару дней до конца января, Крис пришёл взволнованным и расстроенным.
– Какие мысли мучали тебя? Или это были люди?
– Скорее мысли о людях. Ты будешь смеяться, но я готов был расплакаться от мыслей о том, насколько деградировало человечество.
– Массы всегда были безликими. И покорными.
– Возмутившиеся не лучше. Я разочарован.
Ликёр неожиданно оказался хорошим, и Рен оценил это, а Крис не заметил.
– Как трогательно, – Рен пожал плечами. – Позволь мне не смеяться, но остаться равнодушным.
Крис опустился на ковёр возле дивана, раскинул руки, закинул голову назад. Рен подумал, что воротник его рубашки на шее слишком свободный. Он сел в кресло, опершись локтями о колени.
– Знаешь, я ведь почти не разочаровался в жизни. Мне всегда было хорошо. Я расстраивался из-за плохих оценок в школе, ломал голову над созданием собственной философии, плакал в эпизоде гибели любимого аниме-персонажа. Я попал в тусовку лет в 13, случайно, банально блуждая по улицам.
– Это бывает.
– Может быть, но редко. Я жалел, что ты там появлялся нечасто. Но это было уже потом. Мне открыли новый взгляд на мир. Я попал под влияние одной дико активной личности, преувеличенно экстравагантного стиля поведения. Потом я понял, что личность эта была куда менее уверена в себе, чем я, но тогда Джет стал моим героем. Я испытал потрясающие ощущения, когда однажды он, почти случайно, для показухи, из какой-то бравады, коснулся губами моих губ. Это была невыразимая смесь горечи, греха, полёта и наслаждения.
Рен терпеливо наполнил бокалы в очередной раз. Крис оставался спокойным, как будто диктовал секретарше письмо или художественное произведение.
– Но я быстро привык. О тебе я не смел даже мечтать. Джет смотрел на тебя с уважением, а ты его не замечал. И это приводило меня в восхищение. Рен, а знаешь, Эрволь был у меня первым. Умеренность и осторожность, понимаешь?
– Ещё как. Первым и единственным?
– Да, – теперь Крис пожал плечами. – И мне хватало.
– Крис, – голос Рена прозвучал умоляюще, – я больше так не могу.
Крис уселся у его ног и взглянул на Рена снизу вверх, жалобно хлопая ресничками. Рен сполз с видимым усилием с кресла, обнял его за плечи. Крис тепло прижался к нему. У него были очень мягкие губы, у Рена кружилась голова от едва ощутимых поцелуев. Кристиан улыбался. Его улыбка была пьяной и коварной. Рен впился в его губы с неожиданной яростью, закрыл глаза, скользнул руками по его упругому телу. Он открыл глаза на ковре, прошептал смутное «Я люблю тебя». Крис взглянул удивлённо, но это было совершенно неважно. Рен встал с пола, побрёл в свою комнату и захлопнул дверь.
Письмо десятое
Письмо десятое «Но боль, которая в груди, старей любви»
Во сне Рена преследовали звуки музыки. Проснувшись, он сел за пианино и долго пробовал лёгкими касаниями воскресить ускользавшую мелодию. Высокие ноты звучали одиноко.
– Тебе нравится? – спросил он Леру, застывшую на пороге гостиной.
– Да, - ответила она тихо. – Мне не нравится, что она проникнута Крисом.
– Я не заметил.
– Мне кажется, ты влюблён.
– Сожалеешь?
– Пожалуй.
Она пожала плечами, улыбнулась, ушла. Рен решил, что сходит с ума. Он испугался ощущения полёта, нерождённого, неуверенного, будоражащего, поднимавшегося изнутри, когда Крис нашёл его губы.
Нужно было вырваться из клетки, броситься в объятия пронизывающего до костей ледяного ветра, чтоб привести мысли в порядок. Он бродил по скверу, забывая, отдавая ветру нежную мелодию с привкусом очарования и одержимости. Он думал, что забывает Криса, но упорно шёл круг за кругом к дому, где жил рыжий.
Звонок разрезал тишину всего на несколько мгновений.
– Я ждал тебя.
– Я пришёл.
Крис улыбался довольно, лукаво и нежно. Рен, весь пропитанный февральским морозом и унизанный сигаретным дымом, шагнул ему навстречу, глаза в глаза, дыханье к дыханию. Крис смотрел выжидательно, с вызовом, подался вперёд, когда Рен обнял его и прижал к себе, ответил на поцелуй увлечённо, когда тот прильнул губами к его губам. Сквозь пьянящее ощущение страсти, сквозь головокружительные запахи, касания, ощущение кожи под пальцами, он почти не ощущал колющей тоски, почти не видел образов, которыми была полна квартира.
Крис поморщился, когда он закурил прямо в постели, широко открыл глаза, когда Рен слишком легко и привычно нащупал пепельницу в ящике тумбочки.
– Хочешь переехать ко мне?
– Может быть позже. Мне лень перетаскивать вещи. Хочешь следить за мной?
– Хочу иметь под рукой немного вдохновения.
Крис попытался было прочитать что-то в снова отсутствующем взгляде Рена, но быстро бросил эту затею.
Эту зиму Рен чувствовал особенной. Она выпала из времени, выпала из состояния ожиданий и надежд. Он стал замечать, как проходит время, а проходило оно изматывающе, до изнеможения быстро. С детской непосредственностью он изрисовывал своими автографами в разных ипостасях клеёнку, зачем-то повешенную на стул. Лера недавно сказала, что они совсем как супруги. Она не мешала, и Рен был бы не против, если бы она осталась даже навсегда.
– Хочешь расписаться? – спросил он. – Или переспать?
Лера испуганно заморгала, она не ожидала такой мрачной и жёсткой серьёзности в ответ на свою шутку. Впрочем, за те месяцы, что она провела с ним, у неё было достаточно времени, чтобы привыкнуть к неадекватности Рена. А она не привыкала, оставалась каждый раз удивлённой, никогда не сердилась. Даже невольной боли.
– Нет, что ты. Не надо так грубо.
– Но я действительно хотел бы...
Лера не дослушала, вышла из комнаты. Рен отключился от воспоминаний этого эпизода и усмехнулся шутке погашенного экрана телевизора. Он по-прежнему не знал ответа. Не знал, что загадали ему рисунки на обоях. Он ненавидел вспоминать то, что было, потому что вполне могло оказаться, что ничего этого не было, и это после всех мучительных усилий.
«Я ворвался в чужое пространство. Нарушил твои закономерности. Испуганно отказался от тебя из-за твоего молчания. Мне следовало бы признать, что мне всё известно по умолчанию, без напряжения». Грифель у ручки был покорёженный, но это его мало волновало. Он продолжал оставлять на клеёнке автографы. Почти с ненавистью смотрел на капельку чернил или крови на пальце. Она была безупречно красной, но это видел только он.
– Мне понравилось, как ты испуганно смотришь мне вслед. Мне понравились твои робкие движенья.
– Но я к этому не стремилась. Или это ты не обо мне?
Он не заметил, как Лера появилась в комнате.
– Не о тебе. Извини, что слишком часто забываюсь.
Как-то раз он пришёл домой и застал Леру плачущей на кухне.
– Что случилось?
– Устала жутко, наверное, нервный срыв.
Он кивнул и пошёл к себе. Его комната явно выглядела иначе.
– Я скучал, – сказал Крис.
– Я рад, что ты здесь, – впервые за долгое время Рен беззаботно улыбнулся. – Это надолго?
– Пока не сбегу. Кажется, Лера недовольна.
– Ты прав. Но наплевать. Надеюсь, ты не будешь особенно высовываться из моей комнаты.
– Зря надеешься. Я намерен использовать всё жилищное пространство.
– Тебе не звонил Эрволь? – спросил Рен, чуть нахмурившись.
– В последние дни нет. Наверное, позабыл обо мне.
– Мы с тобой... Как он на это посмотрит?
Крис пожал плечами.
– Не думаю, что он обрадуется. Но это неважно. Я люблю тебя.
– Что?!
– Я люблю тебя.
Крис выглядел невозмутимым.
Кровь ударила Рену в голову, явственно проступили рисунки на обоях.
– Какого чёрта, – сдавленно пробормотал он. – Ты вовсе не обязан меня любить.
– Не злись. Я не сказал ничего плохого, в конце концов.
– Кристиан, моя любовь не должна быть взаимной.
Крис поглядел на него с удивлением, и в глазах его блеснули первые лучи весны.
Письмо одиннадцатое
Письмо одиннадцатое «Что-то мелькнуло, – знакомая грусть, старой тоски переливы...»
Эрволь позвонил только через неделю.
– У меня наконец появилась возможность выйти на связь, – сказал он. – Как ты? Рисуешь?
– Да. То есть нет почти. Немного работаю, немного учусь. И сижу над переводами.
– Странно. Неужели вернулся к прежней жизни?
– Вряд ли. Скорее начал новую.
– Мне не хватает тебя. Знаешь, теперь, пожалуй, я больше не буду делать таких перерывов между звонками. Как Крис?
– В порядке. Нелогичен. Непоследователен, как всегда.
– Ты нервничаешь? Вы тесно общаетесь?
– Да.
– Ты спишь с ним?
– Ага, - мрачно.
– И как ты мог? – Эрволь неожиданно рассмеялся. – Я завидую тебе.
– Почему?
– Потому что я сейчас слишком далеко. А он прекрасен.
– Скучаешь по нему?
– Пожалуй. Хотя не больше, чем по нашим беседам.
Они оставили разговор о Крисе быстро. Впереди было ещё много нераскрытых тем. Опуская трубку на рычаг спустя пару часов, Рен увидел своего рыжего, замершего в дверях.
– Ты боишься?
– Да. Он тоже светился после разговоров с тобой. Почему я не могу дать вам этого света?
– Ты многое можешь нам дать, правда. Крис, мне не хотелось бы…
Кристиан покачал головой, приложил палец к его губам.
– Знаешь, чего я хотел... В общем, я всегда знал, что, несмотря на то, что Эрволь меня любит, мне не заполнить его жизни. С тобой мне казалось, что эмоциональный подъём, который я вызываю в тебе, и есть то, чего я так ждал. Когда я смотрел на тебя сейчас, мне стало ясно, как я ошибался.
Рен отогнал ощущение горечи.
– Крис, хочешь, я на тебя женюсь?
– Идиот, – прошипел Кристиан. – Ненавижу тебя. Ненавижу вас обоих.
Рен стал чертить узор на клетчатом листе, размышляя о том, что потоки воды с нежностью убивают. За темнотой оконного стекла пробивался последний, неуверенный и будто несвоевременный мороз. Было так приятно, когда Крис среди ночи прижался к нему под одеялом, живым теплом и мокрыми от слёз щеками.
Лера притащила Рена на совершенно не интересное ему сборище. Ей казалось, что он мало общается и ему нужно расширять круг знакомств. Ему было стыдно, потому что он понимал, что обижал её нарушением их одиночества на двоих, что она не успела привыкнуть и к прежнему его образу жизни, а теперь тщетно пыталась повлиять на то, что он ещё больше отдалялся от неё. Рен сидел на подоконнике и смотрел на снежинки. Они летели, казалось, вверх, а не вниз. Было ещё светло, но в помещении горел электрический свет. Человек семь народу увлечённо беседовали на тему связи и соответствия литературы и живописи, запивая дискуссию полусладким красным вином. Рен открыл окно и зажёг сигарету. Дым быстро давяще наполнил лёгкие. Обзор из окна был весьма ограниченным. Всё, что он видел – стена здания, весьма обшарпанного, и далёкое голое дерево, возвышающееся над постройкой. Долетавшие до него отрывки разговора раздражали суетностью и пафосной самоуверенностью. Из музыкального центра доносились тихие аккорды классического фортепьянного произведения. Они казались Рену мучительно знакомыми, но он не мог точно вспомнить, что это. «Наверное, Лист», – подумал он. Мелодия идеально подходила под его настроение. Мысленно он был с Крисом, который пропадал в обществе своих приятелей, с которыми Рен не слишком был способен наладить контакт. Как и с теми, кто был здесь. Лениво щёлкая по кнопкам мобильника, он набрал смску, путая слова. Они переплелись тихонько, составив набросок будущей картины. Рен любил наброски, потому что они могли сколь угодно обещать, что картина будет прекрасной. Сообщение о доставке дало знать, что Крис, скорее всего, мобильник отключил. Он любил скрываться, недаром прятался вечно за своими рыжими кудрями. Рен задумался над тем, что опьянение Крисом прошло, и разозлился на себя за непостоянство. Эрволь говорил на эту тему с нескрываемой горечью, чуть скрашенной иронией. Ветер сметал с крыши низенького домика снег, становилось всё темнее, но не из-за позднего часа, а из-за того, что беззлобные тучи всё плотнее окутывали небо. Рен закашлялся, когда на него налетел порыв ветра с колкими крупными снежинками. Приятели Леры заговорили о том, что люди должны быстро взрослеть, отводя детству лишь неизбежно назначенное природой время. Рен пожал плечами, закрыл окно, но остался на подоконнике. Ему не хотелось спорить, подсознательно он считал себя выше этого, хотя и не отдавал себе в этом отчёта и списывал всё на лень. Мобильник в кармане джинсов завибрировал, и Рен поднёс трубку к уху.
– Когда ты вернёшься домой? – спросил глубокий голос Криса. – Я люблю тебя.
Рен улыбнулся и понял, что ему пора.
Продолжение в комментариях.
читать рассказ
Рисунки на обоях
Письмо первое
Письмо первое. «Мне нравится, что вы больны не мной»
– Нет, я отказываюсь понимать то, что ты сделал. Это форменное свинство. И потуши, наконец, сигарету, дым в комнате можно руками разгребать.
Он вздрогнул, ухватил несколько слов из её беззлобной фразы, уронил губку на стол, затем несколько крошек пепла принялись прожигать полировку.
«Зубами волка, словом шамана, по тонким сигаретам течёт моя кровь к тебе», – донеслось из радиоприёмника.
– Что с тобой? – поинтересовалась она. – Галлюцинации?
– Нет, просто мало свободы.
– Ещё бы. Кому её хватает, – она пожала плечами. – Тебе ещё повезло – ты хотя бы живёшь один, без разборок с предками.
Он смотрел на неё невидящим взглядом. Даже не как на предмет обстановки. Он помнил, что поселилась тут однажды, но не помнил, что с тех пор прошло уже полтора месяца.
– А ну тебя, – закончила она, мирясь с собственным бессилием.
Заперлась в душе, упиваясь шумом воды. Телефонный звонок нарушил тишину, настойчиво, резко. Рен неторопливо прошёл в спальню, опустился на потрёпанный диванчик поздних советских времён. Он думал о том, что ещё немного, и у него будет полтора запомненных десятилетия. И о том, что готов в любой момент возненавидеть цивилизацию, к которой привык.
«Ты спокойно можешь смотреть в его глаза. Я знаю больше. Это ты можешь прочитать в моём взгляде».
С кухни надрывно заорал «Linkin Park». Старо. Устоялось, прижилось.
«Ненависть и безумная агрессия, раздражение и недовольство движут прогрессом», – подумал Рен.
«Хочешь, я принесу тебе мёртвых цветов?» - спросил он беззвучно.
Но ответа не было уже многие дни. Он не осмеливался сосчитать их, но душа разрывалась в непускаемой наружу ностальгии. Ему захотелось вдруг увидеть улыбающийся портрет в рамочке, которого никогда не было.
Лера застала его глядящим в темноту открытого окна.
– Комнату застудишь, – сказала она, положила руки на плечи.
Чего-то не хватало, Рен считал это своеобразной формой депрессии, или ещё модное словечко – фрустрация – приходило в голову как характеристика. Он заметил, что сигареты в пачке кончились, его взгляд на Леру приобрёл осмысленность.
– У тебя есть сигареты?
– Я не курю.
– А.
– Ты уже неделю не выходил из дома.
– Неправда. В среду не было кофе и сигарет.
Он заглянул в зеркало: воспалённые глаза, ввалившиеся щёки, грязные волосы. Перевёл взгляд на Леру: живая, ухоженная, свеженькая, лёгкий макияж, ненавязчивый запах духов.
– Кто звонил? – спросила она.
– Не знаю.
«Что-то можешь, хочешь, кричи, кричи, но не смотри на меня так».
– Ты сегодня красивая.
– Правда? – она обрадовалась, улыбнулась, ласково зазвучало скрипкой нервной её настроение.
Он промолчал, включил телек, пролистал мгновенно каналы, остановился на «Утене», случайно оказавшейся в видаке. Вспомнилось почему-то, как ходил мувик по рукам вместе с «Angel Sanctuary», а он не заметил вовремя популяризации.
Лера на кухне собирала со щёк потёкшую тушь.
Рен выключил телек, стащил со стола книжку стихов Блока, посмотрел между строк, прочитал зачем-то вслух «О доблестях, о подвигах, о славе» вспомнил первую пробу заграничной техники, когда отец читал стихотворение, а он, ребёнком, не знал, куда деть себя от бурной радости, а в комнате было тепло и пахло Новым Годом. Сегодня пахло ветром, нездоровым и чужим, как в дождь, когда он, ёжась, выбегал на улицу, кутаясь в папину телогрейку, шлёпал резиновыми сапогами по лужам, торопливо возвращался, пил с родителями горячий чай, радовался снова блестящими глазами.
– Рен, – раздался знакомый голос издалека, Лера услужливо поднесла трубку радиотелефона к его уху. – Рен, ты меня слушаешь?
– Да, – он перехватил трубку, Лера вышла. – Привет.
– Ты давно не звонил, я подумал, не случилось ли чего.
– Я звонил позавчера.
– Прости, не стоило тебя беспокоить, – голос прозвучал нарочито обиженным.
– Всё в порядке. Рад тебя слышать.
– Лера грустная. Не обижай её, она славная.
– Хочешь, забери её к себе. Ещё меньше свободы.
– На что вы живёте?
– Не знаю.
– Когда ты в последний раз ел?
– Не помню. Кажется, вчера.
– Ты меня беспокоишь.
– Я и сам себя беспокою.
Рен не заметил, как отрезал маникюрными ножницами телефонный провод. В трубке послышалось шипение. Пожал плечами, открыл книжку Кундеры, найденную завалившейся за подлокотник дивана, скользнул сквозь строчки, отбросил книжку, отыскал карандаш и бумагу, набросал портрет, скомкал. Со всех сторон тусклой комнаты на него смотрели огни. Светился мигающий монитор. Светился зарядник мобилы, светился огонёк стереозвука магнитофона, звук сведён на нет, светился телевизор, видак в режиме ожидания, светились колонки. Свет падал струйками, рисовал на потолке, стенах, мебели точки. Большой круг выхватывала из темноты прицепленная к спинке кровати лампочка.
Рен мучительно долго влезал в кроссовки, сгребал в тумбочке мелочь. В нём поднималась глухая полуобида-полузлость на Эрволя. Он многое не собирался ему прощать. На стенах неожиданно проступили рисунки, которые можно разглядеть только под кайфом. Небольшая доза выкуренной травы всегда позволяла ему видеть их. Иногда этот эффект достигался значительным количеством алкоголя, а теперь внезапно в незатуманенном стимуляторами сознании возникли знакомые уже очертания. Рен резко поднялся так, что закружилась голова, и быстрым шагом вышел из комнаты, стараясь не смотреть.
«Я играю вашими умами, – подумал он. – А между тем у меня самого, похоже, крышу сносит окончательно».
Пошёл в магазин. Надо было купить сигарет.
Письмо второе
Письмо второе. «Целую вас через сотни разъединяющих вёрст»
Чашки крепкого чая, немецкие тексты, холод пронизывающего сквозняка, знакомые тени, звуки и запахи окутывали, с ними Рен давно был на «ты». До мелочей грустные песни Арбениной доносились из древнего двухкассетника. Словарь уже минут сорок лежал открытым на одной странице, ручка легко скользила по бумаге, рождая весьма приближенные к оригиналу строки на родном языке. Неожиданно ручка упала и покатилась по столу. Вопросы, возникающие в сознании, были немыми до умопомрачения, несформированными и тоскливыми. Они заключались в безоговорочном стремлении к неведомому. Звучали голоса, а с подоконника улыбался цветущий кактус. Осень пахла весной, а за окном зачем-то было постоянно темно. Он вспомнил, как легко она разыгрывала ревность. Скрежет стула по стёртому мелкому паркету выдавал душевную дисгармонию. Когда он проснулся утром, шёл дождь и кружилась голова. Трепетные ноты нервного утреннего голоса выдавали плохо скрываемое одиночество. Рен с удивлением присмотрелся к дрожи левой руки. Со стороны могло показаться, что он решил сосчитать на ней волоски.
Вошла Лера и поставила на стол увеличительное зеркало. Лицо было слегка опухшим, на нём не было никакого выражения, только недельная щетина и отпечаток нескольких бессонных ночей. Он подумал, что ещё не сражён наповал, достал в прихожей из ножен коллекционный меч, на который работал два года. Демонстративным жестом провёл пальцем по острому лезвию. Налил в тонкий бокал коньяку, пригубил, оставил на кухонном столе, потом заметил, что пыль исчезла, но не решился подсчитать, когда. Ему снилась сегодня кровь, а он почти перестал различать сны и реальность.
Он вспомнил, как отчаянно робко целовал её волосы и удивлялся, что никто не испытывает его раздражения по поводу множества лиц и запахов в своём самодовольстве.
Перевернув лист с переводом, Рен принялся рисовать акварелью, окуная кисточку в воду для кактуса, предусмотрительно оставленную Лерой. Картинка получилась абстрактной, в ней переплетались синие, зелёные и золотистые линии. На столе лежало жёлтое яблоко. Рен взял ручку и проткнул его насквозь по центру. Через образовавшееся отверстие можно было рассматривать предметы, а ручка временно перестала писать. По комнате рассыпался дым только что зажжённой сигареты. Рен устало опустился в кожаное кресло, предмет гордости собственной обстановки, изрядно потрёпанный и категорически неудобный. В голове плыли немецкие рифмы, знакомые в какой-то прошлой жизни. Ставил эксперименты со своим зрением, пока не закружилась голова. Хотелось спрятаться за потоками воды – они стали лейтмотивом нескольких последних дней, к ним стремилась душа. При этой мысли Рен увидел осмысленные очертания в абстракции своего рисунка – вода на солнце. С тех пор им овладела мания: на протяжении месяца он отрабатывал технику изображения воды. Всё началось с репродукций – он воспроизводил их раз за разом, пока не достигал максимальной для своих способностей точности. Он варьировал их, добавлял одну за другой несуществующие детали, пропадал на целые дни в созерцании мрачной воды городских водоёмов. Лера умудрялась где-то продавать его картины, но он не замечал их исчезновения в своём стремлении к совершенству. Он создал первый шедевр на альбомном листе, полностью самобытный и законченный, за несколько дней до наступления зимы.
– У нас нет денег, – печально сообщила Лера. – Совсем нет. Я ничего не могу придумать до зарплаты 6 числа.
– Нужно взять в долг.
– Не у кого. Я ещё далеко не со всеми расплатилась. Ты не позвонишь Эрволю?
– Чтобы завершить процесс самоуничтожения, – пробормотал он. – А сколько нам нужно денег, собственно говоря?
– В бессрочный и беспроцентный кредит, – она улыбнулась, – без твоих красок и сигарет хватило бы тысячи, знаешь?
– Я позвоню, – ответил он равнодушно. – Взгляни.
Она посмотрела на картину.
– Это очень красиво. Можно мне взять её?
– Пока нет. Но тысячи за неё не выручишь, верно?
– Верно. Тем более так быстро. Рен, я устала изворачиваться.
– Ты уйдёшь?
– Нет, что ты, мне здесь хорошо.
Она показалась испуганной, будто подумала, что он хочет выгнать её. Но он вдруг обнял её и прижал к себе. Она вздрогнула, покорилась.
– Всё будет хорошо, когда я пойму…
– Наверное. А что ты пытаешься понять?
– Пытаюсь понять, что есть совершенство. Но что-то не складывается. В этой мозаике.
На лице Рена скользнуло отсутствующее выражение.
– А ведь я не знала, что ты художник.
– Я не художник. Я ищу. Что-то давно потерянное.
Он замолчал, а она исчезла. Номер был набран быстро и уверенно, а несколько последовавших длинных гудков вселили надежду. Она оборвалась безошибочно знакомым «Алло».
– Привет.
Молчание, похожее на тишину.
– Привет. Рад, что ты позвонил. Как ты?
– Почти хорошо. Сегодня я нашёл… В общем, сделал первый шаг. Если ты ко мне заглянешь, я покажу тебе рисунок.
– Мы не виделись полгода. Ты уверен, что стоит встречаться?
– Да. Я, собственно говоря, звоню, чтобы попросить денег в долг.
– Вот как.
Нервный смех в том конце трубки. В его голосе было столько надежды, почти мольбы, что Рен готов был почувствовать стыд за невольные эмоции. Разговор оборвался без цифр. Но Рен точно знал, когда его ждать. И знал, какой откат сулит эта встреча. Но он не делал никакой жертвы, просто пришло время. Без этого визита следующий шаг был невозможен, немыслим. Хотя он ещё не понимал точно зачем, просто так было нужно. В темноте окна закружились снежинки, и заманчивым показался путь с 14 этажа.
Письмо третье
Письмо третье «Счастлив, кто тебя не встретил на своём пути»
Он ненавидел убийц. Он ненавидел себя, понимая, что способен на убийство. Он лениво листал радиоволны, пытаясь найти настроение для новой картины. Проще всего было бы раз за разом повторять прежнее творение, чтобы запомнить каждый оттенок его красок, но это занятие Рен отложил до окончания нового поиска. Привлекла внимание какая-то попсовая волна, звуки делились на составляющие удивительно легко, и Рен с тоской подумал о том, насколько он несовершенен. Однажды в поле его зрения попала девушка, лёгкая, жёсткая, холодная и пустая с виду. Очарованный, он каждый раз знал, о чём она хочет говорить, и смущённо заводил речь о другом. А она грустила и смеялась, всегда играя уверенно заученную роль, и эта игра настолько стала её частью, что казалась естественной. Рен заставил себя не слышать нот и инструментов, улавливая лишь общую эмоциональную окраску мелодии. Скрипки бесновались увертюрой к «Вильгельму Теллю», и он не мог заставить себя не слышать этих сумасшедших, но прекрасных в безумстве скрипок. В пепельнице тлел бычок, нервы питались музыкой, взгляд блуждал между зашторенным небом и осыпающимся потолком. В новостях вещали исключительно о Питере, Рен решил не слушать больше новости, они утомляли. Он притворялся занятым в неизменном ожидании звонка. Предчувствия клятвенно обещали обмануть, воздух рассерженно преследовал ощущением небес. Комната бездумно наполнилась молодой прошлой Земфирой, и Рен пожалел о том, что вычеркнул её из своих музыкальных пристрастий вместе с большинством других общественно любимых артистов. Переключил на «Garbage», тоже порядком позабытый и быстро сменившийся Joe Dassin’ом. Звонок прозвучал металлически. И немного электронно двумя спускающимися нотами. Каждый шаг был перелётом через огненную реку, от скорости замедленного действия воздух и предметы беззвучно сливались в хлёсткий туман.
– Сегодня по телеку показывают «Приключения Электроника». Я анонс видел.
– Хочешь чаю?
– Пожалуй, нет.
Эрволь вступил в опустевшую притихшую комнату, поймал взглядом пепельницу, опустился на диван. Рен придал его движениям отрывистость своего восприятия. Он был по-прежнему великолепен, по-прежнему юн, по-прежнему уверен и блестящ. И так похож на свои телефонные реплики, будто не было черты вечности, разделившей встречи.
– Когда мне было 17, из-за моей сестрёнки парень выбросился из окна. Знаешь эту историю?
– Нет, но это просто.
– Да, он был пьян. И ему было лет 16.
– Ты подружился с цифрами?
– Что ты. Только происходящее кажется мне комедией.
– В таком случае это кукольный театр, а мы – марионетки.
– Ты не знал, что это слово похоже на уменьшительное женское имя?
Напряжение резко упало, зазвенела тишина, туман вокруг предметов рассеялся.
– Не имею представления о его происхождении.
– Я хочу видеть рисунок.
– Да будет он осквернён, пошли.
Рен развернул шедевр, засмотрелся на приподнявшиеся брови Эрволя, отвёл глаза к полумёртвому двухкассетнику. Шурша, упали на стол две тысячные бумажки, испачкав полировку невидимыми слезами. Рен поморщился от резкой боли.
– Ммм… Ощущаешь себя проституткой?
– Хуже. Куда хуже.
– Я не убивал её. Тебе не в чем себя винить.
– Было обещание не говорить об этом…
– До новой встречи. Мне не понравилась картина. Мой тебе совет, перестань сопротивляться.
Боль стала сильнее, она заполнила собой всё, от пола до потолка в квадрате стен, Рен сделал стремительный шаг к окну и резко остановился, потому что за окном тоже была боль. Она подожгла его глаза, искривила черты, она мерно ударяла по нервам удаляющимися шагами Эрволя, резонирующими с ударами сердца. Рен сложил руками знак, придуманный в детском увлечении символикой, и вложил в него всю свою волю. Боль рассыпалась с треском искр костра и осталась пеплом у ног.
– Как думаешь, отчего Лера никогда не приводит гостей?
– Не хочет нарушать твоего одиночества. Сказать ей, что ты нуждаешься в том, чтобы его нарушили?
– Нет.
Эрволь надел тяжёлую кожаную куртку, обернулся прежде, чем ступил на порог.
– Спасибо, – произнёс Рен, глядя ему в глаза.
– Ты сам это сделал, – пожал плечами Эрволь.
Его руки на миг поймали Рена в крепкое объятие, заставив вздрогнуть. Когда он исчез, Рен опустил взгляд в тон звуку захлопнувшейся двери. Палец рванул резковато переключатель.
«Как вспарывали стены самолёты…»
Сколько бессмыслицы. Сколько двусмысленности. Рен оценил накатывающее на него опустошение. В душном воздухе повисла сонная нега, остановившая расширенные зрачки немигающих глаз угасающего дня. Прожилки на ладонях светились блёстками пота.
Вечером на кухонном столе Лера нашла белый конвертик с выведенной на нём акварелью плачущей кровью алой розой. Она грустно улыбнулась.
Рен же чертил карандашные портреты Эрволя на ксероксных листах. Время опять шутило, текло неравномерно, прерывалось по-прежнему бессмысленными словами песен радиоволн FM-диапазона. Он умел перенимать чужую философию, не называя её своей и не выдвигая претензий. И ещё умел нравиться людям – разным, многим.
Электрические зайчики отражались в зеркалах от ламп.
«Хочешь, я сплету тебе венок из солнечных лучей?» – спросил он покорно. Ответа снова не было. На столе завяла без воды вчера пышная роза – наверное, подаренная Лере кем-нибудь. Он тоже подарил ей розу, увы, он не был оригинален.
Итальянские мелодии пленяли, даже когда мотивы казались измотанными. Он просто не понимал моды на любовь и обязанности любить, поэтому прощал предательство игре лицемерия. «Vide’o mare de Surriento…» Улыбка моря, наверное. Нет, всего лишь море Сорренто. Молодость неба. Усталость. Кисть заскользила по бумаге. «Он обжёг свои крылья в полёте ко мне». Неожиданно потоки воды замёрзли и превратились в узоры неведомого льда всех оттенков красоты. Рен понял, что следующая ступень работы – сверкающие брызги льда и его терпкие остановившиеся волны. Он отбросил карандаш, скомкал листок с портретом, подумал об искренности своих слов благодарности тому, кому давно не мог верить. Он не верил Эрволю прежде, потому что не знал его, не верил теперь, потому что между ними легла пропасть смерти, соединив сердца прочным стежком чёрной нити, впрочем, в комнате в тот вечер, как и сейчас, преобладал золотисто-голубой свет, а он смеялся с упрямым безрассудством неуверенности.
Письмо четвёртое
Письмо четвёртое. «Не правда ли, милый, так смотрят портреты, задетые белым крылом?..»
Недавно выпавший снег подтаял, земля покрылась коркой грязного льда, по нему скользили люди, которым было некуда спешить. Утро, наступившее через пару часов после полудня, было мрачным, сияние пропитывало облака, слишком прозрачные, чтобы скрыть нежную голубизну неба, но подсветка казалась неестественной. Рен сидел на массивном стуле в гостиной, перед ним, на белоснежной скатерти, стоял низкий бокал и бутылка абсента. Мелкие кубики льда слишком быстро таяли, позволяя в полной мере ощутить устойчивую неправильность ситуации. Он никогда не понимал прелести наслаждения алкоголем. Он пил уверенно быстро, как будто процедура была строго установленной, вроде механической работы. Мозг туманился от слишком громкого повторяющегося трека Раммштайна "Небель". Несмотря на безупречную дикцию, Рен не разбирал знакомых слов. Он вспомнил стену непонимания, отделяющую его даже от тех, кого он когда-то имел неосторожность считать близкими. Бутылка пустела быстро, но не настолько, как хотелось бы.
В цветочных горшках жили детские игрушки.
Рен думал, что под густыми кронами комнатных цветов забытым фигуркам зверей будет легче дышаться. Спустя час он осознал, чего ждал. По его настойчивому взгляду телефон, казалось, приблизился на несколько миллиметров. Рен знал, что это всего лишь иллюзия. Устав от ритуала сжигания сахара в пламени зелёного спирта, он на одном вдохе допил остатки жидкости прямо из бутылки. Горло обожгло, и он задохнулся на мгновение. В поле его зрения настойчиво лезли провода. Они тянулись за окном, чёрные, насиженные воронами, которых Рен находил красивыми и даже смелыми, хотя они были несвободны.
"Und dann hat er sie geküsst wo das Meer zu Ende ist, ihre Lippen schwach und blaß und seine Augen werden naß".
Провода настойчиво тянулись по комнате, робко пробираясь внутри стен, вдоль стен – за шкафами, стараясь не бросаться в глаза. Что будет, если их отрезать? Банальная, детская мысль об избавлении от связей с цивилизацией. Погасший свет, умолкнувший телефон, умершие электроприборы, спокойствие, покой.
Рен лениво поднялся, дошёл до музыкального центра, выключил музыку, старательно рассчитывая каждый жест, чтобы не потерять сосредоточенности, заметил оставленный на столе пульт. Тишина казалась грохотом водопада, не позволяющим заметить остальных звуков. Её разрезал телефонный звонок. Рен подхватил трубку, вдохновлённый, уверенный, готовый поверить в нереальность.
– Здравствуй, – тихий нежный голос с придыханием.
– Здравствуй. Я думал, больше тебя не услышу. Как твои дела?
– Терпимо.
–Ты снова грустишь?
– Нет, я рада. Недавно ходила на мюзикл.
– Я... Ну и как он тебе понравился?
– Чудесно. Отлично поставленный танец.
– Ты обещала, что в декабре мы сходим в театр, помнишь?
– Да. В воскресенье у меня занятия.
– Отмени их один раз.
– Не могу, – она вздохнула.
Ему было так светло, но он не мог найти слов. Молчание повисло между ними. "Там, где кончается море", – подумал он. О чём это могло быть сказано? Она была цветком и звездой, несущей свет. Но он прятался от этого света. Его взгляд выхватил из комнаты искривлённый цветок с печально опущенными листьями и пушистыми волосками на них, возле которого стоял резиновый Буратино со стёршейся улыбкой. Они говорили о том, что не было важно, а он, взглянув на себя со стороны, подумал, что так странно, что он может так искренне и глубоко проникаться её проблемами, которые счёл бы несущественными, если бы с ним о них заговорил кто-то другой, кто-либо, кроме неё. Люди были ему скучны, хотя он осознавал нелепость подобной формулировки. И интерес к ним не просыпался уже давно. Он привычно ставил на листах многоточия после легкомысленных фраз. Она порой обижалась на то, что ему наплевать, что она говорила. Ей не нравилась приторность его нежности и неуклюжесть его иронии. Но он убеждал себя в том, что нужен ей. У него на языке вертелись слова, слишком слабые, чтобы передать всю его уверенность, теплющуюся в глубине перепутанных сомнений.
– Мне пора, поэтому я тебя оставлю, – произнесла она.
Он заметил мимоходом, что за окном стемнело. Зимние вечера следуют вплотную за поздним утром.
– Я люблю тебя, - проговорил он.
– Я тебя тоже. Пока.
– Только тебя, – зачем-то сказал он коротким гудкам в трубке.
Ему вспомнилось, как однажды он внутренне воспротивился её фразе, произнесённой на улыбке: "Когда-нибудь смерть всё же разлучит нас".
"Не смогла. Она не смогла", – подумал он с ликованием.
Оставив на столе бутылку, Рен ушёл в свою комнату к старенькому двухкассетнику, радио выдало песню Сургановой "Ангел", заставив ко второму куплету прислушаться к словам. Выключив приёмник на полуслове, Рен стал раздумывать над фразой "Sie trägt den Abend in der Brust und weiss dass sie verleben muss". В его голове родились образы, где неизменно присутствовала смерть. Выжить. Основная задача каждого. Выжить среди жестокости, неверия, ненависти, страдания, счастья, любви. Выжить, победив ощущение собственной ненужности, преодолев и приняв одиночество. Он выживал, полноценно участвуя в каждой собственноручно изобретённой линии будущего, пытаясь согреть дыханием кисти, рисующие жизнь. На его лице скользила улыбка противоречия. Он был пьян и был счастлив, без анализа, без уверенности и сомнений. Пожалуй, он мог бы быть счастливым и не напиваясь, не ликуя от ощущения победы над смертью. Пепел с сигареты с особым вдохновением падал на диван, оставляя на нём новые сероватые пятна.
На полке стояли засохшие цветы, оставленные Лерой. Когда она поставила их туда ранней осенью, в их вазочке ещё была вода, но теперь казалось, что они задуманы именно так автором икебаны.
"Она не смогла", – торжествующе провозгласил Рен, посылая улыбку сухим цветам и танцуя с ней во сне.
Письмо пятое
Письмо пятое. "В этом тумане так смутно видна цель, а дороги так разны!"
Рен вышел из подъезда прямо в зиму. Сверкающее великолепие солнца, неба и снега ослепило его. Смешно щуря глаза, он наощупь, неуверенно двинулся вперёд, задумался на мгновение, остановился, чтобы достать сигарету. Вдохнул морозного воздуха больше, чем едкого дыма, и сквозь разбегающиеся смоляные струйки разглядел почти привыкшими к яркости глазами тёмный силуэт где-то на краю видимости. Поморщился. В его картинах моря никогда не было зимы. Не решаясь снова двинуться с места, Рен задумался о наводнивших комнату рисунках. Ему не нравилась их отрывочность, он хотел цельности, планомерной заполненности, похожей на книгу, написанную от начала и до конца на одном дыхании. Но то, что он видел, всякий раз было фрагментами пазла, настолько далёкими друг от друга, что их никак не получалось соединить. Он чувствовал, что в душе его чего-то не хватает и что не внутренняя дисгармония, знакомая его душе, причина этой необъединяемости.
Тёмный силуэт приблизился. Длинный кожаный плащ на фоне снежной безупречности выделялся нелепо или впечатляюще. Рен неторопливо вынул из уха наушник, потом второй, прервав на полуслове "Калевалу" Мары.
– Откуда ты знал, что мне именно сегодня понадобится сходить к банкомату?
– Понятия не имел. Просто мне сегодня нечем заняться. Торопишься?
– Не очень, как ты мог заметить. Давно тут?
– Пару часов гуляю. Мне нужно было кое-что обдумать, а ещё я хочу поговорить.
Они неторопливо направились по протоптанным тропам через сияющий двор, привычно переходя на одинаковый ритм шагов.
– Как твоё творчество?
– Ты же предлагал мне бросить. Считай, что я выполнил твоё пожелание.
Эрволь полупрезрительным взглядом смерил усталое лицо Рена. Рен наконец-то вспомнил, что надо бы выключить плеер, сунул его чуть неспокойным движением в карман куртки.
В кафе царил полумрак. Эрволь смотрелся здесь куда более к месту. Рен следил за изяществом его движений, когда он подносил ко рту зажжённую сигарету, и думал, что рисовал бы его, если бы хоть как-то мог связать его образ со своим акварельным морем и небом. Высокая официантка поставила перед ними две кружки с пивом и отработанным жестом сменила пепельницу.
– О чём ты хотел поговорить?
Эрволь жестом подозвал девушку и тихо попросил её о чём-то. Рен почувствовал лёгкое облегчение, когда минуту спустя оглушающие вопли чего-то танцевального, игравшего в заведении, стали чуть тише.
– Через неделю я уезжаю, надолго. Хотел тебя кое о чём попросить.
– Куда это тебе вздумалось уехать?
– Примерно на один из соседних континентов. Не мог отказаться от весьма выгодного предложения.
– А в чём суть просьбы?
– Помнишь Криса?
– Неа.
– Значит, познакомитесь заново. Мы были вместе последний год. Я бы хотел, чтобы ты присмотрел за ним.
Рена захлестнула волна бессильной ярости. Вот так легко. "Были вместе последний год". Судорожно-бесконечные восемь месяцев отчаяния и ещё половина того же срока. Медленными глотками Рен допил пиво, наблюдая, как обнажается стеклянное дно кружки. Ему нет никакого дела до того, с кем встречается Эрволь. Ей, может быть, тоже не было, они никогда не говорили об этом. Рену просто не приходило в голову, что рядом с её немеркнущим образом может в чужом восприятии неожиданно оказаться кто-то ещё.
– Думаешь подарить мне побольше обязанностей? Не очень хотелось бы вытирать кому-то сопли, текущие по поводу твоего внезапного отъезда. Почему бы тебе не взять его с собой?
– Мне кажется, Криса перспектива подобного путешествия не привлекает. Да и я могу быть временами слишком сильно занят, чтобы уделять ему время. А тебе будет полезно получить немного позитива. Лера, похоже, не справляется. Может, в её жизнерадостности слишком много правильности.
– Я отказываюсь от оказываемой мне чести, – пафосно сообщил Рен.
– Тебе просто не хочется выполнять какую бы то ни было просьбу, исходящую от меня, – Эрволь пожал плечами.
Рен встал, всем своим видом показывая, что собирается немедленно отсюда убраться.
– Я позвоню тебе, – спокойно сказал Эрволь.
– Удачной поездки, – процедил Рен, надел куртку и вышел.
Дома, отогрев руки, он взялся за кисть. Знакомое море не давалось ему сегодня. Волны бушевали, нарушая привычное спокойствие. Рен не позволял оформиться мыслям, не дававшим ему покоя. Он по-детски прятался от них, запирал их на грани сознания, нарочно путал слова и образы, переплетавшиеся в его голове. Он старался позволить живому, трепещущему воспоминанию о ней заполнить себя целиком, несмотря на пронзавшую его боль, но свет её мерк, как что-то далёкое, и чёрный силуэт Эрволя на фоне снега выступал вперёд, безжалостный, ухмыляющийся. У него-то было достаточно сил, чтобы справиться со страданием, или чтобы вовсе не ощущать его. Легко, наверное, существовать, когда всё кристально ясно и совсем не противоречиво. Когда один стимул легко заменить другим, и когда у течения жизни есть чёткий план. Рен, как много раз уже случалось, бессильно завидовал Эрволю, его уверенности и несгибаемости.
Ближе к закату солнце добралось до кухни. Там хлопотала Лера, и Рен подумал, что тут её полноправное царство, в котором всё происходит по недоступным его пониманию законам. Она не обращала внимания на его медитацию над остывающей чашкой кофе, а он смотрел прямо в краснеющий над горизонтом начинающийся закат. Он вспоминал, как в детстве видел блестящие от заката окна домов и как рассказывал об этом ей. Она не знала этого блеска, но Рен так и не собрался показать ей его. Теперь образы стирались. Рена мучило, что Эрволь сегодня разверз между ними ещё одну пропасть. Рен почти яростно ткнул переключатель приёмника, и по кухне разлились звуки тихой, многоинструментальной композиции Muse. В надрывных переливах голоса солиста Рену послышались нотки, созвучные тонам его души. Так и не допив кофе, он вернулся в комнату, отбросил начатые рисунки и принялся за новый, вставший с удивительной ясностью в его сознании отрывок картины. Впервые на ней было живое существо в движении – нервная белая птица.
Письмо шестое
Письмо шестое. "Наша встреча была – в полумраке беседа полувзрослого с полудетьми".
Рен не ответил своему отражению в зеркале прихожей. Новая встреча с Крисом должна была принести изменения. Звонок продолжал сотрясать воздух. "Какая робкая настойчивость", – восхитился Рен и неторопливо открыл дверь.
– Проходи, – произнёс он с холодной улыбкой, задумавшись над вопросом, не мешают ли Крису его длинные кудри видеть окружающих.
– Эрволь беспокоился за тебя. Ты в порядке?
– Да, конечно. Хочешь чаю?
– Нет. Вы с ним близко знакомы? – прозвучало пытливо.
– Он тебе не рассказывал?
Крис покачал головой. Он показался Рену заблудившимся ребёнком.
– Сколько тебе лет?
– 20. А что?
– Ничего. Процедура знакомства, – Рен пожал плечами.
Он не дал бы ему больше 17. Задумчиво прошёл в гостиную, закурил. Крис молчал, ему явно было неловко, несмотря на то, что он был инициатором встречи.
– Что ты пьёшь? Коньяк подойдёт?
Кристиан, в свою очередь, пожал плечами. Ему, в сущности, было всё равно. Он понял, что знал заранее, что ему предложено будет напиться, и решил воспользоваться случаем.
Рен терпеливо нарезал лимон на кухне, оставив Криса в ожидании. Когда он вернулся, тот стоял у стены, рассматривая её излишне пристально.
– Что такое?
– Ничего. Тебе не кажутся странными эти стены?
– Разумеется, кажутся. Особенно когда я пьян.
– Они пахнут морем, – растерянно и немного задумчиво сказал Крис.
Рен отметил, что рыжие лохмы придают его гостю определённый шарм.
– Ты любишь море?
– Нет.
"Скоро я доберусь до своих коронных вопросов", – мысленно констатировал Рен, но промолчал, разливая коньяк по бокалам. Ему показалась неправильной видимая пустота карманов джинсов Криса. Он со вздохом принялся придумывать тост.
– Давай выпьем за осуществление мечты, – тихо сказал Крис.
Рен кивнул слегка удивлённо, поднял бокал и сделал глоток. Запах дорогого коньяка он нашёл донельзя тошнотворным, вкуса не почувствовал обожжённым горлом, пожалел, что у него нет привычки пить.
– Ты выглядишь уверенным, – сказал Крис. – И абсолютно не соответствуешь моим представлениям о тебе.
– Ты видишь меня не в первый раз.
– Да. Но ты сам говорил сегодня что-то о знакомстве.
Они познакомились года 4 назад. Крис тогда казался абсолютным ребёнком, волосы у него были короче, и он упорно красил их в вызывающе красный цвет, несмотря на то, что потрясающе быстро отрастали рыжие корни. В первую встречу Крис говорил Рену о том, как много времени уходит на то, чтобы выпрямлять волнистые волосы, и какая это морока. Интересно, сильно ли он изменился за эти годы?
– Знаешь, когда мне было 16, ты был моим кумиром. Я хотел походить на тебя.
Рен криво усмехнулся. К 19 годам он успел растерять честолюбие, и его уже мало привлекала популярность среди «молодёжи». Задержав дыхание, он допил коньяк и налил новую порцию, не заметив, что бокал Кристиана тоже опустел.
– Ненавижу коньяк, – провозгласил он.
– Я тоже, – улыбнулся Крис. – Но мы его пьём и, скорее всего, продолжим пить.
– Хочешь сказать, что люди – рабы привычек?
– Скорее жертвы предрассудков.
Рен зажёг новую сигарету, Крис посмотрел на него слегка укоризненно. Рен подумал, что так он мог бы смотреть на Эрволя, когда тот упорно травил себя дорогостоящим никотином, но прочитал во взгляде собеседника извинение и успокоился.
Контуры моря на стене проступали всё отчётливее по мере увеличения концентрации алкоголя в крови. После наступления нового года Рен потерял ощущение чёткости, некогда пронзившее его, совершенно трезвого, и бывшее с ним на протяжении всех этих месяцев. Он беспорядочно напивался, откладывал встречу с Крисом, хотя с самим фактом встречи не мог не смириться как с неизбежностью. Образ собеседника расплывался, как будто оставаясь в реальности, которую Рен покидал. Нотки его голоса проникали иногда сквозь завесу, и Рен даже умел довольно внятно вставить положенные ему реплики. Неожиданно Крис подошёл и встал рядом с ним, вторгшись в мир Рена бесцеремонно и яростно. Его шаги гулко прервали шум моря, но только на мгновение.
– Эрволь говорил, ты хорошо знаешь немецкий.
– Ты хочешь поговорить об этом?
– Скорее ищу общие темы и надеюсь, что ты перестанешь меня отталкивать. Я его изучал немного, ну, из-за Вайса, ты понимаешь, но ничего не вышло.
– Это повод для восхищения мной?
– Не будь таким самодовольным. Как думаешь, что там, за этой завесой воды? – Крис неотрывно смотрел на стену и явно не замечал старых бумажных обоев в цветочек.
Рен промолчал. Он никогда не заглядывал глубже и не задумывался о том, что его море может кому-то показаться дверью в иной мир. Глаза Криса неестественно блестели – пожалуй, доза коньяка для человека его комплекции была несколько чрезмерной. Рыжий шагнул прямо в шум моря. Рен подхватил его и, чуть пошатываясь, заботливо уложил на диван.
За окном дул ветер, но силы его не хватало, чтобы пробраться сквозь стёкла. Рен распахнул раму и позволил морозным вихрям снежинок закружиться по комнате. Они растрепали и намочили сваленные в углу отвергнутые рисунки, но не осмелились затушить оранжевое пламя сигареты. На мгновение Рену показалось, что мобильник на столе ожил, он даже уловил первые аккорды знакомой мелодии, которую зачем-то собирался сделать звонком, но он быстро понял, что вокруг есть только ветер. В его порывах он рисовал шариковой ручкой портрет Криса на тетрадном клетчатом листе, и черты лица каждый раз выходили неясными.
Утром голова была тяжёлой, а Лера участливо заботливой.
– Я думаю, теперь тебе придётся болеть недельку-другую. И рыжее создание наверняка простудил, – сказала она укоризненно.
– Крис спал в гостиной, до него сквозняк плохо добрался, я думаю. А мне ничего не сделается.
– Слушай, Рен, а вы точно пили вместе? По твоему виду можно подумать, что ты потом ну очень долго догонялся.
Рен усмехнулся, но вышло совсем невесело. Он когда-то ненавидел людей, которых никогда не мучает похмелье. Разгребая бардак в комнате, он заметил, что ночные рисунки исчезли.
Письмо седьмоеПисьмо седьмое. "Можно тени любить, но живут ли тенями восемнадцати лет на земле?"
– Привет. Прости, что долго не звонила. Как ты?
– Всё в порядке, спасибо.
– Как у вас дела с ...?
– Мы расстались.
– А как поживает ...?
– О, мы не общались уже несколько месяцев.
– А... Как дела на работе?
– Я сейчас не работаю.
– А институт как закончил?
– Я его не закончил.
– Что-то случилось?
– Нет. Я научился рисовать, знаешь... А как ты?
– У меня тоже... Всё в порядке... Я... соскучилась.
– Почему ты так долго не звонила?..
– У меня не получалось...
– Я понимаю... Смерть довольно веская причина чтобы исчезнуть... И знаешь, мне жаль, что ты не убила меня...
Он заплакал... На столе стояла недопитая чуть бутылка абсента.
Улицы накрывала беспросветная январская оттепель. Серое небо и снег с дождём нравились Рену, он черпал в них вдохновение. Комнату наполняло звучание Металлики, Нирваны, Мегагерца и Ассеpt. Новогоднее затишье закончилось, и переводов было на удивление много, но Рен не отличался усердием и позволял части потенциальных заказов благополучно проходить мимо. Если бы он рассказал об этом Лере, она, наверное, его не одобрила бы. На столе в гостиной стояла золотистая стеклянная вазочка с наливными зелёными яблоками. Рен любовался ими, отпуская взглядом блекло светящийся ноут. Под столом нелепо выстроилась батарея пивных бутылок, которые ещё утром были полными.
Лёгкий аромат, разорвавший душу, наполнил комнату. Взгляд Рена неожиданно обрёл осмысленное, но бесконечно испуганное выражение.
– У тебя новые духи?
– Вчера купила. Нравится запах?
– Отдай их мне, – немного грубо сжал её руку. В глазах его читались ярость и отчаянье, подёрнутые обычной апатией.
Лера высвободилась почти брезгливо, принесла флакончик с духами, оставила на столе, вышла, хлопнув дверью.
Полированная поверхность дверцы шкафа показалась слишком гладкой, Рен, почти неосознанно, вырезал на ней несколько символов, отложил ножницы, медленно обошёл вокруг стола, приближаясь к флакончику, осторожно открутил пробку, позволив запаху растекаться по пространству. Открыл окно, собрал пивные бутылки, неумело позволив одной или двум покатиться по паркету. На лестничной площадке, полной запаха чьего-то куриного супа с капустой, зимнего дождя и отходов, закурил, прислушиваясь к звучанию разбивающихся далеко внизу бутылок. Пожилая соседка, по несчастливому стечению обстоятельств отправившаяся вынести мусор, с упрёком покачала головой, глядя на явно нетрезвого Рена, в потёртых и порванных джинсах и босиком, задумчиво наблюдавшего за тем, как опускается пепел на плитку подъездного пола. Он засмеялся, сначала тихо, потом громко и неудержимо, как смеялся когда-то над давно знакомыми анекдотами после раскуренного у физкультурного зала в институте на троих с однокурсниками косяка.
«Теперь комната будет всегда наполнена этим запахом».
Тонкие переливающиеся осколки завораживающе летают по комнате, не торопясь опускаться на пол, они сверкают, слишком резкий, немного смешанный со спиртом запах становится навязчивым, невыносимым.
Рен привычно перекинул ноги через балконные перила и не почувствовал остроты, так помогавшей всегда прогонять тоску. Пейзаж внизу был привычным и неизменным уже пять лет, Рен изучил мельчайшие детали, изгибы веток знакомых деревьев, форму лестницы в подвал с несколькими сбитыми ступеньками. Вечно гаснущий фонарь уже зажигался временами, и в его свете парили и кружились брызги зимнего дождя, похожие на осколки оставшегося в комнате флакона.
Она была в комнате. Он искал её взглядом, искал наощупь и не находил, хотя точно знал, что она там. Каждый раз отворачиваясь, он видел её где-то на краю зрения, как будто она специально пряталась за спиной, оборачивался резко, но она ускользала. Он опустился на диван и закрыл глаза. Почувствовал рядом её тепло.
«I'm your dream, make you real; I'm your eyes when you must steal, I'm your pain when you can't feel, sad but true».
Она сидела, задумчиво наклонив голову, листала книгу, которую он протянул ей несколькими минутами ранее.
Рывком Рен открыл глаза. В комнате было темнее, чем ему казалось, или успело стемнеть за вечность, показавшуюся мгновением.
Она не верила в его любовь - он усвоил этот урок.
«Хочешь, я нарисую тебе мечту? Ты ведь не знала, что я умею рисовать? Я и сам не знал».
Рен понимал, что не вправе распоряжаться своей или чужой жизнью и смертью, принимал это как данность и даже не жалел об этом.
Он взял из вазочки яблоко, разломил его, сжал, заставив вытекать сладкий сок.
Когда Лера заглянула, он сидел в углу гостиной на корточках, всё ещё сжимая яблоко в руке. Паркет тихонько тлел от непотушенного бычка. Она затушила ногой несостоявшийся пожар, закатила Рену звонкую пощёчину. Он посмотрел на неё слегка оторопело, поднялся на ноги, погасил ноут, забыв сохранить наработанные переводы, влез в куртку и ботинки и вырвался на тёмную улицу, полную промозглого ветра.
На лавку, где он нашёл себя полчаса спустя, присела девчонка с вульгарно накрашенными ресницами и пышной копной русых волос.
«У тебя самые прекрасные волосы на свете».
– Приятно слышать.
– А я что-то говорил?
Девочка надула губки.
– Пива хочешь? – он протянул ей наполовину выпитую бутылку.
– Не откажусь. Чего такой серьёзный?
– Экзамен завалил.
– Фигня всё это. У меня вот тоже в эту сессию одни хвосты, и чего расстраиваться, кому там коньяку на пересдачу, кому букет. Улыбнись давай.
– И чего ты ко мне пристала, – задумчиво спросил он, отхлёбывая из бутылки и передавая её девушке.
– Жалко тебя. Да и прогулка сегодня не задалась.
– Может замёрзла? Я тут живу недалеко.
Она пожала плечами.
– Вообще мне не очень холодно, но если у тебя там есть запас пива и желательно уютное кино, то буду рада приглашению.
«Думаешь, я помню всех твоих девушек? У тебя каждый день новые увлечения».
«Неправда. На самом деле есть только ты. Ты есть».
Рен с размаху бросил недопитую бутылку на асфальт, сегодня ему нравились осколки. Девчонка вскрикнула.
– У меня посмотреть нечего, и пиво тоже только что кончилось.
Она фыркнула и скорчила гримасу, глядя на его удаляющуюся спину.
Письмо восьмое
Письмо восьмое. «Море или мандарины?»
Рисунки отказывались рождаться, отказывались возникать в его сознании. Назло и вопреки, Рен запретил себе принимать малейшие дозы алкоголя, он хотел добиться вновь ясных картин в чистоте сознания.
Он бродил по улицам, потерянный, мерил шагами знакомые и совсем неизвестные районы города, заткнув уши плеером, продирался через глубокие сугробы зимних парков, будто где-то среди этих северных пейзажей мог найти потерянное летнее море. Тяжёлые ветви деревьев осыпали его снегом при порыве ветра. Он уселся курить на упавшее дерево, нависшее над землёй, но сейчас, казалось, лежащее на снегу. Сквозь полузабытую мелодию Алфавила ветер донёс аромат сигареты с вишнёвым ароматом. На расстоянии вытянутой руки из-под капюшона вырывались непослушно-рыжие кудри.
– Не знал, что ты куришь.
– Может, я всё ещё стараюсь быть похожим на тебя? – улыбка, тёплая и всё же зимняя.
– Как ты меня нашёл?
– Случайно. Выбрался вот погулять в парк, нашёл уединённое местечко – а оно уже занято.
– Ты искал одиночества?
– Думаю, на самом деле я искал тебя, только вот не знал об этом.
– Не уверен, что хотел видеть кого-то.
– Я вот был не уверен, что ты хотел видеть меня, поэтому не напрашивался в гости. Правда, хотел отдать тебе рисунки. Знаешь, мне всегда хотелось, чтобы меня нарисовали, поэтому я не удержался и забрал их на память.
– А потом они тебе разонравились?
– Просто решил, что это нечестно, вот так забирать, не спросив.
– Можешь оставить себе.
– Ты хорошо рисуешь.
– Портреты – не моё сильное место.
– Хотелось бы посмотреть на то, что, по твоему мнению, тебе удаётся лучше.
Они приехали к Рену вместе. Рен сидел на кровати и смотрел, как Крис завороженно перебирает его картины, наблюдал, как меняется выражение его лица, и не понимал, как так вышло, что этому бесцеремонному мальчишке он решил показывать то, что было так ему дорого и так глубоко лично. Он совсем не чувствовал, что обнажается перед ним, как было с Эрволем, когда тот смотрел на первую законченную картину. На лице Криса читалось узнавание, будто перед ним были фотокадры знакомых с детства мест. Иногда он чуть удивлённо и задумчиво переводил взгляд на стену, где видел то, чего уже много дней не удавалось разглядеть Рену. Рен опустил голову, сжал виски руками и закрыл глаза. Перед его взглядом переплетались золотистые нити, периодически превращаясь в навязчивые рыжие кудри. Он думал о том, как безжалостна эта зима, гадал, отняты ли у него рисунки на стенах, чтобы быть отданными Крису. О том, смогла ли бы она их видеть. Не прощаясь, он снова вырвался из клетки стен, придумав себе оправданием срочную необходимость купить водки и мандаринов. Когда он вернулся, его рисунки были безбожно искалечены, утыканы булавками как куклы вуду. Они заполняли стену, оставляя пробелы светлых обоев в цветочек. Рен смотрел на них в прострации, выпустив из рук пакет с мандаринами и водкой. Крис действительно видел. Как объёмная картинка, кажущаяся на первый взгляд равномерным сочетанием узоров, море оживало, и пропуски заполняли живые образы. Возвращалась яркость солнца, движение воды, шум волн и крик чаек. Рен вглядывался в знакомую картину, замершую в местах, скрытых его рисунками, пытался потерять её из виду, но она не исчезала, наполняя душу незнакомым и одновременно привычным, давно забытым и пронзительным теплом. Рен обернулся к Крису. Тот улыбался чуть робко, будто ожидая удара.
– Спасибо, – произнёс Рен тихо.
Улыбка Криса стала увереннее и ярче.
– И всё-таки, – ответил он, – нарисуй как-нибудь мой портрет – по-настоящему, красками.
Рен кивнул. Он достал краски и начал рисовать, не потому, что боялся снова потерять ожившие на стенах образы, а потому, что соскучился по тому, чтобы передавать их, чувствовать вдохновение творчества, отгоняющее мрачную недружелюбную и несуществующую реальность. Когда он вышел, Криса уже не было, а Лера смотрела на него, как на незнакомца, удивлённая отсутствием в его взгляде тяжёлой, так давно не отпускавшей его тоски.
Рену снились звёзды над морем. Пейзаж на стене погрузился в ночь, и он искал отражений звёзд в воде, знал, что они спрятались там, в глубине, но отчего-то не хотят ему показываться. Он легко ступал по воде, подчиняясь мерному движению воды, чувствуя его как продолжение себя. Водная гладь, расстилавшаяся перед ним, была бесконечной, он наступал на невидимые отражения звёзд, и ему не хотелось останавливаться, хотя он понимал, что не доберётся до горизонта. Вода была нежной и тёплой, она приятно ласкала ступни, а обступивший мягкий мрак обдавал свежестью. На мгновение Рен потерял баланс, оступился, и упругие волны расступились, поднимая тучи брызг. Он засмеялся и откинулся на спину, позволив волнам подхватить его и нести куда-то по своему усмотрению. Вскоре берег исчез из виду и не осталось ничего, кроме неба и моря, чуть заметного ветра, темноты ночи звёзд. Одна из звёзд подмигнула ему, и он потянулся к ней, ветер усилился, подхватил его, завертел, поднимая ввысь. Голова закружилась, и через мгновение он смотрел сверху на то же, своё море, устроившись дома на диване в гостиной. Перед ним сидел Крис, рыжий и кудрявый, как обычно, и он рисовал его портрет, но получалось море, и чайки, и только зелёные глаза казались похожими на подмигивающие звёзды.
Письмо девятое
Письмо девятое. «И ваши встречи – только мука».
Кристиан, в лёгком ореоле восхищения, стал его навязчивой идеей. Сидя за немецкими переводами, он видел перед собой рыжие локоны, нежную бледную кожу его шеи, открывавшейся, когда Крис откидывал волосы назад и чуть набок, слышал его высокий негромкий голос, наполненный направленной на всех покоряющей нежностью.
Рен рисовал его, по памяти, разным, неожиданным, но каждый раз оставался недоволен созданными образами, как будто не мог ухватить чего-то, чего-то не знал или не понимал.
Погружаясь в привычную тоску, Рен удивлялся, когда воспоминания о Крисе наполняли его вкусом к жизни. Он злился на себя, сам до конца не понимая из-за чего, но ждал новых встреч с лёгкими отблесками вдохновения, хотя без нетерпения, привыкнув принимать темп течения жизни как неизбежный и единственно возможный.
Крис приходил часто, проводил рядом немного времени и снова исчезал. Снег на улицах таял. Старый приёмник на кухне сломался. Рен ощущал себя спаивающим невинного ребёнка, каждый раз, открывая бутылку вина, коньяка или ликёра, когда Крис появлялся в квартире. Они больше не говорили о рисунках на обоях. Крис любил сладкие ликёры, Рен их ненавидел, но пил, потому что в целом ему было глубоко безразлично, что пить.
Крис быстро пьянел, и Рену нравилось, как нервным румянцем раскрашивались его щёки. Однажды, за пару дней до конца января, Крис пришёл взволнованным и расстроенным.
– Какие мысли мучали тебя? Или это были люди?
– Скорее мысли о людях. Ты будешь смеяться, но я готов был расплакаться от мыслей о том, насколько деградировало человечество.
– Массы всегда были безликими. И покорными.
– Возмутившиеся не лучше. Я разочарован.
Ликёр неожиданно оказался хорошим, и Рен оценил это, а Крис не заметил.
– Как трогательно, – Рен пожал плечами. – Позволь мне не смеяться, но остаться равнодушным.
Крис опустился на ковёр возле дивана, раскинул руки, закинул голову назад. Рен подумал, что воротник его рубашки на шее слишком свободный. Он сел в кресло, опершись локтями о колени.
– Знаешь, я ведь почти не разочаровался в жизни. Мне всегда было хорошо. Я расстраивался из-за плохих оценок в школе, ломал голову над созданием собственной философии, плакал в эпизоде гибели любимого аниме-персонажа. Я попал в тусовку лет в 13, случайно, банально блуждая по улицам.
– Это бывает.
– Может быть, но редко. Я жалел, что ты там появлялся нечасто. Но это было уже потом. Мне открыли новый взгляд на мир. Я попал под влияние одной дико активной личности, преувеличенно экстравагантного стиля поведения. Потом я понял, что личность эта была куда менее уверена в себе, чем я, но тогда Джет стал моим героем. Я испытал потрясающие ощущения, когда однажды он, почти случайно, для показухи, из какой-то бравады, коснулся губами моих губ. Это была невыразимая смесь горечи, греха, полёта и наслаждения.
Рен терпеливо наполнил бокалы в очередной раз. Крис оставался спокойным, как будто диктовал секретарше письмо или художественное произведение.
– Но я быстро привык. О тебе я не смел даже мечтать. Джет смотрел на тебя с уважением, а ты его не замечал. И это приводило меня в восхищение. Рен, а знаешь, Эрволь был у меня первым. Умеренность и осторожность, понимаешь?
– Ещё как. Первым и единственным?
– Да, – теперь Крис пожал плечами. – И мне хватало.
– Крис, – голос Рена прозвучал умоляюще, – я больше так не могу.
Крис уселся у его ног и взглянул на Рена снизу вверх, жалобно хлопая ресничками. Рен сполз с видимым усилием с кресла, обнял его за плечи. Крис тепло прижался к нему. У него были очень мягкие губы, у Рена кружилась голова от едва ощутимых поцелуев. Кристиан улыбался. Его улыбка была пьяной и коварной. Рен впился в его губы с неожиданной яростью, закрыл глаза, скользнул руками по его упругому телу. Он открыл глаза на ковре, прошептал смутное «Я люблю тебя». Крис взглянул удивлённо, но это было совершенно неважно. Рен встал с пола, побрёл в свою комнату и захлопнул дверь.
Письмо десятое
Письмо десятое «Но боль, которая в груди, старей любви»
Во сне Рена преследовали звуки музыки. Проснувшись, он сел за пианино и долго пробовал лёгкими касаниями воскресить ускользавшую мелодию. Высокие ноты звучали одиноко.
– Тебе нравится? – спросил он Леру, застывшую на пороге гостиной.
– Да, - ответила она тихо. – Мне не нравится, что она проникнута Крисом.
– Я не заметил.
– Мне кажется, ты влюблён.
– Сожалеешь?
– Пожалуй.
Она пожала плечами, улыбнулась, ушла. Рен решил, что сходит с ума. Он испугался ощущения полёта, нерождённого, неуверенного, будоражащего, поднимавшегося изнутри, когда Крис нашёл его губы.
Нужно было вырваться из клетки, броситься в объятия пронизывающего до костей ледяного ветра, чтоб привести мысли в порядок. Он бродил по скверу, забывая, отдавая ветру нежную мелодию с привкусом очарования и одержимости. Он думал, что забывает Криса, но упорно шёл круг за кругом к дому, где жил рыжий.
Звонок разрезал тишину всего на несколько мгновений.
– Я ждал тебя.
– Я пришёл.
Крис улыбался довольно, лукаво и нежно. Рен, весь пропитанный февральским морозом и унизанный сигаретным дымом, шагнул ему навстречу, глаза в глаза, дыханье к дыханию. Крис смотрел выжидательно, с вызовом, подался вперёд, когда Рен обнял его и прижал к себе, ответил на поцелуй увлечённо, когда тот прильнул губами к его губам. Сквозь пьянящее ощущение страсти, сквозь головокружительные запахи, касания, ощущение кожи под пальцами, он почти не ощущал колющей тоски, почти не видел образов, которыми была полна квартира.
Крис поморщился, когда он закурил прямо в постели, широко открыл глаза, когда Рен слишком легко и привычно нащупал пепельницу в ящике тумбочки.
– Хочешь переехать ко мне?
– Может быть позже. Мне лень перетаскивать вещи. Хочешь следить за мной?
– Хочу иметь под рукой немного вдохновения.
Крис попытался было прочитать что-то в снова отсутствующем взгляде Рена, но быстро бросил эту затею.
Эту зиму Рен чувствовал особенной. Она выпала из времени, выпала из состояния ожиданий и надежд. Он стал замечать, как проходит время, а проходило оно изматывающе, до изнеможения быстро. С детской непосредственностью он изрисовывал своими автографами в разных ипостасях клеёнку, зачем-то повешенную на стул. Лера недавно сказала, что они совсем как супруги. Она не мешала, и Рен был бы не против, если бы она осталась даже навсегда.
– Хочешь расписаться? – спросил он. – Или переспать?
Лера испуганно заморгала, она не ожидала такой мрачной и жёсткой серьёзности в ответ на свою шутку. Впрочем, за те месяцы, что она провела с ним, у неё было достаточно времени, чтобы привыкнуть к неадекватности Рена. А она не привыкала, оставалась каждый раз удивлённой, никогда не сердилась. Даже невольной боли.
– Нет, что ты. Не надо так грубо.
– Но я действительно хотел бы...
Лера не дослушала, вышла из комнаты. Рен отключился от воспоминаний этого эпизода и усмехнулся шутке погашенного экрана телевизора. Он по-прежнему не знал ответа. Не знал, что загадали ему рисунки на обоях. Он ненавидел вспоминать то, что было, потому что вполне могло оказаться, что ничего этого не было, и это после всех мучительных усилий.
«Я ворвался в чужое пространство. Нарушил твои закономерности. Испуганно отказался от тебя из-за твоего молчания. Мне следовало бы признать, что мне всё известно по умолчанию, без напряжения». Грифель у ручки был покорёженный, но это его мало волновало. Он продолжал оставлять на клеёнке автографы. Почти с ненавистью смотрел на капельку чернил или крови на пальце. Она была безупречно красной, но это видел только он.
– Мне понравилось, как ты испуганно смотришь мне вслед. Мне понравились твои робкие движенья.
– Но я к этому не стремилась. Или это ты не обо мне?
Он не заметил, как Лера появилась в комнате.
– Не о тебе. Извини, что слишком часто забываюсь.
Как-то раз он пришёл домой и застал Леру плачущей на кухне.
– Что случилось?
– Устала жутко, наверное, нервный срыв.
Он кивнул и пошёл к себе. Его комната явно выглядела иначе.
– Я скучал, – сказал Крис.
– Я рад, что ты здесь, – впервые за долгое время Рен беззаботно улыбнулся. – Это надолго?
– Пока не сбегу. Кажется, Лера недовольна.
– Ты прав. Но наплевать. Надеюсь, ты не будешь особенно высовываться из моей комнаты.
– Зря надеешься. Я намерен использовать всё жилищное пространство.
– Тебе не звонил Эрволь? – спросил Рен, чуть нахмурившись.
– В последние дни нет. Наверное, позабыл обо мне.
– Мы с тобой... Как он на это посмотрит?
Крис пожал плечами.
– Не думаю, что он обрадуется. Но это неважно. Я люблю тебя.
– Что?!
– Я люблю тебя.
Крис выглядел невозмутимым.
Кровь ударила Рену в голову, явственно проступили рисунки на обоях.
– Какого чёрта, – сдавленно пробормотал он. – Ты вовсе не обязан меня любить.
– Не злись. Я не сказал ничего плохого, в конце концов.
– Кристиан, моя любовь не должна быть взаимной.
Крис поглядел на него с удивлением, и в глазах его блеснули первые лучи весны.
Письмо одиннадцатое
Письмо одиннадцатое «Что-то мелькнуло, – знакомая грусть, старой тоски переливы...»
Эрволь позвонил только через неделю.
– У меня наконец появилась возможность выйти на связь, – сказал он. – Как ты? Рисуешь?
– Да. То есть нет почти. Немного работаю, немного учусь. И сижу над переводами.
– Странно. Неужели вернулся к прежней жизни?
– Вряд ли. Скорее начал новую.
– Мне не хватает тебя. Знаешь, теперь, пожалуй, я больше не буду делать таких перерывов между звонками. Как Крис?
– В порядке. Нелогичен. Непоследователен, как всегда.
– Ты нервничаешь? Вы тесно общаетесь?
– Да.
– Ты спишь с ним?
– Ага, - мрачно.
– И как ты мог? – Эрволь неожиданно рассмеялся. – Я завидую тебе.
– Почему?
– Потому что я сейчас слишком далеко. А он прекрасен.
– Скучаешь по нему?
– Пожалуй. Хотя не больше, чем по нашим беседам.
Они оставили разговор о Крисе быстро. Впереди было ещё много нераскрытых тем. Опуская трубку на рычаг спустя пару часов, Рен увидел своего рыжего, замершего в дверях.
– Ты боишься?
– Да. Он тоже светился после разговоров с тобой. Почему я не могу дать вам этого света?
– Ты многое можешь нам дать, правда. Крис, мне не хотелось бы…
Кристиан покачал головой, приложил палец к его губам.
– Знаешь, чего я хотел... В общем, я всегда знал, что, несмотря на то, что Эрволь меня любит, мне не заполнить его жизни. С тобой мне казалось, что эмоциональный подъём, который я вызываю в тебе, и есть то, чего я так ждал. Когда я смотрел на тебя сейчас, мне стало ясно, как я ошибался.
Рен отогнал ощущение горечи.
– Крис, хочешь, я на тебя женюсь?
– Идиот, – прошипел Кристиан. – Ненавижу тебя. Ненавижу вас обоих.
Рен стал чертить узор на клетчатом листе, размышляя о том, что потоки воды с нежностью убивают. За темнотой оконного стекла пробивался последний, неуверенный и будто несвоевременный мороз. Было так приятно, когда Крис среди ночи прижался к нему под одеялом, живым теплом и мокрыми от слёз щеками.
Лера притащила Рена на совершенно не интересное ему сборище. Ей казалось, что он мало общается и ему нужно расширять круг знакомств. Ему было стыдно, потому что он понимал, что обижал её нарушением их одиночества на двоих, что она не успела привыкнуть и к прежнему его образу жизни, а теперь тщетно пыталась повлиять на то, что он ещё больше отдалялся от неё. Рен сидел на подоконнике и смотрел на снежинки. Они летели, казалось, вверх, а не вниз. Было ещё светло, но в помещении горел электрический свет. Человек семь народу увлечённо беседовали на тему связи и соответствия литературы и живописи, запивая дискуссию полусладким красным вином. Рен открыл окно и зажёг сигарету. Дым быстро давяще наполнил лёгкие. Обзор из окна был весьма ограниченным. Всё, что он видел – стена здания, весьма обшарпанного, и далёкое голое дерево, возвышающееся над постройкой. Долетавшие до него отрывки разговора раздражали суетностью и пафосной самоуверенностью. Из музыкального центра доносились тихие аккорды классического фортепьянного произведения. Они казались Рену мучительно знакомыми, но он не мог точно вспомнить, что это. «Наверное, Лист», – подумал он. Мелодия идеально подходила под его настроение. Мысленно он был с Крисом, который пропадал в обществе своих приятелей, с которыми Рен не слишком был способен наладить контакт. Как и с теми, кто был здесь. Лениво щёлкая по кнопкам мобильника, он набрал смску, путая слова. Они переплелись тихонько, составив набросок будущей картины. Рен любил наброски, потому что они могли сколь угодно обещать, что картина будет прекрасной. Сообщение о доставке дало знать, что Крис, скорее всего, мобильник отключил. Он любил скрываться, недаром прятался вечно за своими рыжими кудрями. Рен задумался над тем, что опьянение Крисом прошло, и разозлился на себя за непостоянство. Эрволь говорил на эту тему с нескрываемой горечью, чуть скрашенной иронией. Ветер сметал с крыши низенького домика снег, становилось всё темнее, но не из-за позднего часа, а из-за того, что беззлобные тучи всё плотнее окутывали небо. Рен закашлялся, когда на него налетел порыв ветра с колкими крупными снежинками. Приятели Леры заговорили о том, что люди должны быстро взрослеть, отводя детству лишь неизбежно назначенное природой время. Рен пожал плечами, закрыл окно, но остался на подоконнике. Ему не хотелось спорить, подсознательно он считал себя выше этого, хотя и не отдавал себе в этом отчёта и списывал всё на лень. Мобильник в кармане джинсов завибрировал, и Рен поднёс трубку к уху.
– Когда ты вернёшься домой? – спросил глубокий голос Криса. – Я люблю тебя.
Рен улыбнулся и понял, что ему пора.
Продолжение в комментариях.
@темы: творчество
