коленями

посвящается

зефиркам

ficbook.net/readfic/7435699/18936992#part_conte...

Начинается путь, тяжело опускаюсь на кресло. Запираюсь от мира вокруг, его душных и тесных объятий. Уношусь в ощущенье движенья, стремительной гонки, ухожу в мерный ритм, словно двигатель мне подыграет.
Ловлю жадно лёгкий поток дуновенья. Может быть, сможет он подарить мне прохладу.
Ощущаю, вопреки панцирю, прикосновенье. Слишком лёгкое, чтобы нарушить картину. Слишком цепкое, чтобы увлечь за пределы, чтобы снова вернуть ощущенья удушливой пытки.
Мы сидим, и твоей обнажённой коленке неуютно, прижавшись к моим толстым джинсам. Неспеша отстраняюсь и о тебе забываю.
За окном облака, самолёты, лесные массивы. В них я черпаю образы для вдохновения сказок. Филигранно клонится к закату летнее солнце. В уши льются истории, ритмы, мотивы.
Каждый раз, каждый день это новые нотки маршрута и когда-то забытые тёплые старые песни.
Я смотрю, как меняется всё день за днём, год за годом. Продолжительность жизни я мерю размером деревьев. Некрасивых домов, рождённых у края дороги.
И не думаю, часто ль ты видела сосны, что стоят слишком близко друг другу перед берёзовой рощей. Просто снова рывком возвращаюсь в телесность касаньем колена.
Пролетают дома, устремлённые ввысь силуэты строительных кранов. Может быть, вдохновенье пути превращается в город. И полжизни спустя не оставит ни капельки леса. Я оплачу тот лес, и останется только небо.
Каждый день совсем разное небо, знаешь? Тщетно пробовать угадать облаков этих форму. Узнаванью нет места в игре их белеющих форм и пушистых перевоплощений.
Тормозим, наперев, устремляюсь навстречу. Ты меня ненавидишь в рамках застывшей секунды. Разочарованно взгляд отвожу и отодвигаю колено. Ты касаешься робко, как будто случайно, неловко. Я тебе благодарен, но не улыбаюсь. Мне внезапно становится жарко от мыслей, касаний.
Я смотрю на цветок красоты в рамках нашего тесного мира. Улыбаясь не мне, говорит что-то в трубку беззвучно. Совершенство её силуэта щекочет, как трепет. И уколы стыда, будто я изменяю - касанью коленей.
Путь идёт только прямо, это трасса без поворотов. Или кажется так, потому что изгибы дороги незаметны, когда бросаешься в них с разбегу.
Столько планов, увы, безвовратно ушедших, пролетают в мгновениях, памяти вспышках.
Например, на той стороне, знаешь, есть мастерская. Там куют так изящно изгибы железных заборов, что порой может показаться, что это искусство, не бизнес. Я когда-то мечтал о девчонке с хвостами, что сидела бы возле их вывески в косплейном костюме. Не сбылось.
Не сбылось, как и мысли о том, как сквозь шум самолётов я смогу насладиться знакомством с другой, нестерпимо манящей девчонкой.
Или сны... Много снов, где сливаешься с тонной металла, ощущая собой направленье её движенья. Чтобы вместо деревьев полосы на дороге.
Я спросил бы наверно, случайно, о чём ты мечтаешь. Может быть, даже жаль, что в этой замкнутой клетке мы немы. А касаньем коленей расскажешь ли разве историй?
Ты беззвучно смеёшься, тебе что-то смешное сказал твой спутник. И, поёрзав, теперь ты отодвигаешь колени. Это слишком интимно, не так ли, ты тоже почувствовала эту нить и неловкость прилюдно очерченной связи.
Посмотри же, там светятся облака, золотисто и ярко, не щурься. Посмотри, как нежно втекает в них небо возле верхушек деревьев. Посмотри, ведь осталось немного.
Мы взобрались на мост отглаженной новой трассы. Обгоняем автобусы, фуру, машины. Смотрим сверху, по-королевски. Колено к колену, ты внутри, так же намного удобней.
В километрах последних надрывнее двигатель рвётся. Недовольно рычит, напряжённо, потом отпускает.
Я касаюсь глазами лица и бесстыдно сверлю тебя взглядом. Отвечаешь смущённой полуулыбкой.
Тормозим, напираю, контакт безрассудно, безжизненно рвётся.
Ты выходишь. Как будто закончилась вечность.

@темы: творчество

---

Мне нравится, когда друзья приходят на чай
С печеньем, или с нахмуренными бровями.
Бросают взгляд или несколько фраз невзначай,
Ласкают или отчаянно хлещут словами.
Люблю, когда между уютом вечерних встреч
И юностью позабытых ночных посиделок
Выходит хоть на мгновенье поймать, сберечь
Застывшую паузу вечности в беге стрелок.
На кухню ночной прохлады впускать поток
С распахнутой и небрежной души балкона,
Курить и не думать, как бы найти предлог,
Чтоб выставить этих незваных гостей из дома.
Тепло и уютно сквозь игру сквозняков
Медитативно мерить кухню шагами
И быт обсуждать, хохотать, проклинать врагов,
По откровеньям и сплетням скользить глазами.
Мне нравится, когда друзья приходят на чай,
Уходят лениво-стремительно на рассвете
В насыщенный зеленью, сочный, цветущий май.
... И жаль немного, что я их пока не встретил.

@темы: творчество

---

Все мы для других - нарисованные нашим воображением образы.
Я люблю и пестую образы, которые рождаются впечатлением и эмоциями, вызванными кем-то.
Ты всегда очаровывала меня - яркая, живая, настоящая. Эмоции, которые я так люблю и которым завидую, всплесками, потоком - такие же настоящие, живые и яркие, как ты сама.
Помнишь, как ты пела, не для меня, просто потому что тебе хотелось петь, а я слушал твой голос, часами наверное, слушал и наслаждался этим ощущением тебя рядом, этих тонких стройных нот, этих касаний таланта и вдохновенья?
Я не знаю, осмеливался ли я мечтать приручить тебя, может быть, я всегда понимал, что мы слишком разные, что я не сумел бы дать тебе то, что заставляет гореть твои глаза.
Когда ты спала рядом, я не мог уснуть, на кончиках нервов мечтая коснуться, окутать цепким теплом объятий. Я видел тебя влюблённой, заражённой вдохновением, я думал о том, как ты смотришь на них - тех, которые кажутся сейчас невероятной и беспрецедентной любовью навсегда.
Я не хотел быть навсегда, я хотел - взгляд во взгляд, и целовать изгиб шеи у основания плеча.
Знаешь, мне всегда было в своём роде легко с тобой, с твоей открытостью, не мне, наверное - всему миру, эта направленность вовне, наружу, удивительно сочетается с тем, как ты выстраиваешь стену, не подпуская близко, удерживая барьеры, не давая узнать.
Скользил иногда через строчки твоей жизни, прислушивался, будто касался незаметно тени твоей - пальцами через стекло.
А потом ты приходила, и воздух вокруг вибрировал в ритме твоей энергии.
Я долго думал, знаешь, как мне сохранить мои образы тебя нетронутыми, и понял в конце концов, что не в моих и не твоих силах их разрушить.
Нет, я не забуду, что ты есть.
Ничего не говори.
Спасибо, что ты была.

---

Иногда особенно болезненно ощущать уязвимость. Как подвид слабости, как крушение мечт, как рассыпающуюся картину не существовавшей опоры.
Уязвимость всегда связана с контактом, с несовершенным, дробящим ощущением неуместности, неприкаянности, отличия, которым нельзя гордиться и которому не доверяешь сам.
Я думаю о колком чувстве ревности, и об уместности терпимости. Я думаю, я хочу детской свободы сказать "моё" и не признавать никаких ограничений. Никакой "свободы другого", о которую нужно запинаться, потому что твоя свобода там кончается. Быть уверенным в своём праве и в том, что другой, другие - признают его.
Мне хотелось бы обнажения, полностью свободного от лицемерия и условностей. Если я делаю кому-то плохо, тем, что плохо мне - имею ли я право страдать? Где проходит граница между тем, чтобы оставаться собой и быть принятым и тем, чтобы жертвовать, между тем, чтобы жертвовать и тем, чтобы следовать своему желанию сделать что-то для кого-то?
Я думаю о том, чего я не выношу... Откуда происходит это неприятное ощущение уязвимости, из желания присвоить, из нетерпимости к тому, чтобы быть брошенным, может быть, не быть признанным и оцененным?
Бывают противоречивые эмоции, сродни смешению боли и удовольствия, когда испытываешь радость и огорчение одновременно, когда будто бы ненавидишь и желаешь зла, и в то же время тянешься чем-то внутренне светлым, ясным, удовлетворённым. И из-за этой внутренней противоречивости нет возможности компромисса обнажения, нет шансов быть правдивым, потому что и ярость неприятия, и жажда злорадства - они живые и правдивые, и также правдива гордость, радость, надежда на лучшее, и радость эта - столь же настоящая.
Внутренние бескрылые метания, антиприятженье, давящий усталостью жар, несостоятельность планов, путы, цепи. Иногда я блуждаю среди тысяч давно прописанных, установленных, решённых, обозначенных опор, и думаю об их иллюзорности, о том, насколько каждая из них и все они вместе взятые лишены внутреннего содержания.
Как не говорить о неважном, когда важное у каждого своё?

---

Когда я читаю что-то вроде этого killpls.me/story/22257 меня это бесит.
Как питаться 2 недели 2 людям на 2500р?! Да шикарно питаться.
Каждый день на завтрак молочная каша со сливочным маслом и яблоко, на обед - овощной суп и рис/греча с котлетой, на ужин снова рис/греча и салат из моркови/редки/капусты/свёклы. Куча белков, витаминов, углеводов итд. Это конечно может не соответствовать изысканным вкусам или желанию полакомиться или побаловать себя, но это не голод вообще ни разу и не повод для желания умереть.

---

Полчаса

"кстати, всякие бытовые дела можно делать в наушниках, тогда, за счет музыки, которая дает дополнительную энергию, они не кажутся превозмоганием"

Повторений не бывает, бывают только отзвуки, струны, зацепившие образы. Иногда мне кажется, что эти образы, истории, рассказываемые в той или иной форме снова и снова - это просто набор шаблонов, набор неразрешимого, невоплощённого, недомечтанного.
Моя маленькая девочка, на которую я смотрю сверху вниз, и поражаюсь её мудрости, её спокойствию, её способностью принимать. И её обезоруживающие, чистые и наивные сентенции рушат мои коварные планы, и мои отмеренные шаги, и приводят в оторопь. И я, уверенный, что смогу завоевать, покорить, начинаю поклоняться, боготворить её, разоружённый закоснелый циник, коснувшийся задумчивой свежести чужого сознания.

"Полчаса, отведенные на войну,
Я проспал: ты любила меня во сне.
После многие ставили мне в вину:
Поражение. Раны. Кровавый снег.
Я не лгал оправданиями и не
Говорил о тебе тем, кто знал, как жить
И проспал бы снова, случись войне
Продолжаться. Ты снилась бы мне? Скажи... "

И такая безысходность невозможности, недостижимости, неразделённости в том, что наяву ты, мечта моя невымечтанная, игра больного сознания, не можешь любить меня, что от всех свершений отречься готов за несколько капель иллюзии и готов, наверное, уронить всё любовно отстроенное здание разрушения или завоевания мира.
Болезненное чувство вины, запретности, недоверия к себе и праву видеть тебя во сне, и ни слова, ни звука - к чему пустые оправдания. Каждый раз сталкиваясь с попытками объяснить тем, кто и так уже всё знает, то, как знаю что-то я, даже если речь идёт обезупречно, уверенно логичных моментах, я сожалею - о, сколько энергии в пустоту. Всегда можно вывернуть очевидный факт вверх дном, разлохматить изнанку, исказить, истерзать исходные данные неравенством и несоответствием определений, и стройная структура рушится.
И робкая вера в то, что ты снизошла, выбрав сама мне присниться - скажи, дай мне это право, подтверди, что ты приходила, что ты придёшь. Уверенность, что чары сновидения, опутавшие изнутри дымкой будто бы нерождённые эмоции, слишком значимы - это попытка убежать или попытка вернуться?
Как много ещё осталось неописанных поворотов в этой старой, уверенной, повторяющейся истории вероятностей. Как много раз я смогу ещё её рассказать...

@музыка: Ночные снайперы - Полчаса

---

укуренные откровения шамана

Раш-Хал-Ар

Терпко пахли собранные на десяти полянах десять трав, аккуратно разложенные среди ритуальных камней. Внутренние токи энергии уравновешены, настало время начать беседу с духами, которая поможет разъяснить духовные противоречия, усмирить колыхания волн ярости, будоражащей изнутри и мешающие постижению магии и собранности в бою.
Закрыв глаза, орк приступил к чтению заклинания призыва, которое объединит его с первым из пяти духов, к которым ему предстоит обратиться во время ритуала. Тёплые красные волны наполнили его изнутри, неровные и сильные, пробуждающие эмоции, обостряющие зрение, увеличивающие силу. Ащхгралв, дух ярости, вступил в свои права. Он говорил на языке битвы, и к нему обращались шаманы, чтобы наделить соратников боевым пылом берсерка. Арщгралв не знал покоя, не ведал милосердия, в дыхании его не было целеустремлённости или воли к победе, только чистая, прозрачная и всепоглощающая ярость, квинтессенция безумного исступления, волнами бешенства сметающая всё на своём пути. Сознание орка, освобождённое от всех пут, наполнилось яростью духа. Он призывал убивать, кромсать, выжигать, растерзать всё то, что держит и не даёт свободы. Внутреннее свечение шамана окрасилось красным, пульсирующая кровь окружила мысли изнутри, дыхание стало прерывистым. Уединённость во время ритуала не допустила иных жертв, кроме пламени, вырвавшегося с кончиков пальцев и опалившего траву в сдерживающем круге призыва.
"Отпусти, не держи, бей!" - был совет духа.
Услышав его, орк отпустил Ащхгралва и освободился от его воли. Следующим шагом был переход от ярости к смирению, от Арщхгралва к Ортриху. Ритмичное успокаивающее дыхание, немного сосредоточения, терпкий вкус люцерновой травы, и на смену успокоенному бешенству приходит покорность, души шамана касается тихий, кроткий дух, вкрадчиво признающий его силу. Ортрих не учит, Ортрих покоряется. Беседуя с ним, шаман проникается осознанием несовершенства, принимает недостижимость идеалов, пьёт его кротость, как чистую воду свободы от соблазнов. Орк принял Ортриха, как ведомого, и повёл его по лабиринтам своих переживаний, в которых запутался и из которых хотел выбраться посредством ритуала. Ровной блёклой голубизной засиял его разум. Каменные завесы затрепетали лёгкими воздушными переплетёнными нитями. Ритмичными стихами из несуществующих слов утешал шамана дух смирения, тихо следуя за ним. Лёгкий шёпот Ортриха окутывал мягко, и удивлялся шаман отзвукам воспоминаний о том, что мог считать себя правым в осуждении, достойным огненной силы Паагрио, о том, что духи - пособники его власти, а не равноправные партнёры в магическом искусстве.
"Верь себе", - пролепетал Ортрих, - "слышь себя".
Шаман прервал их связь с лёгким сожалением. Но он знал, что для обретения внутреннего равновесия смирения недостаточно. Слишком хрупки его путы для его мятежной души. Он прочёл слова призыва духа преград, и оковы мысленного лабиринта вновь обрели плотность. Шаман слился с Ивдхом, и грани его сознания стали чёткими, жёсткими и прямыми. Ивдх помогал осознавать внутренние барьеры, подсказывал, в каком направлении двигаться, чтобы их преодолеть. Встреча с духом преград давалась орку тяжело, он ощущал его влияние одним из наиболее дисгармоничных, давящих, неподходящих. Понимание своих внутренних запретов и важности свободы от того, чтобы сковывать себя собственноручно, никогда не было его сильной стороной. Шаман фокусировал сосредоточенность на том, чтобы рассматривать, ощущать и разгадывать окружившие его незримые стены. Его аура пульсировала неровным песочным цветом с редкими вспышками алого усилия. В памяти возникали и становились чересчур реальными голоса, некогда услышанные и продиктовавшие запреты. Голоса родителей, учителей, наставников, соратников, друзей, - всех, кто когда-то приложил руку к тому, чтобы пояснить, чего и почему ни в коем случае нельзя делать, всех, кто помогал строить внутренние стены. Долго искал шаман огненную линию, которую ему предстояло переступить сегодня, и, когда он ступил в пламя, оно обожгло его незнакомой животной страстью, природы которой он пока не понимал.
"Твой барьер в незнании, перейди черту", - сообщил ему Ивдх, и схлынул, возвращая шамана в ритуальный круг.
Теперь орк отдавался во власть Халга, духа идеи. Его огонь был огнём вдохновения, огнём творческих свершений, он открывал двери между реальностью и фантазиями. Шамана окутали струящиеся сиреневые вихри, причудливо изгибающиеся, танцующие, увлекающие за собой. Соединение с Халгом было полным ярких красок, невероятных и нереальных картин, перемешанных с отрывками испытанного и познанного. Отрывки эти были вывернутыми зеркально, расцвеченными причудливо, искажёнными в той степени, которая отделяла их от идеи событий, от её совершенного и недостижимого воплощения. Халг помогал играть чужими умами, проклинать и благословлять, стирать в порошок, оседающий пылью, и созидать, рождая не существовавшее прежде. Неосторожные шаманы, слишком увлёкшиеся общением с духом идей, рисковали поддаться искушению остаться в его царстве несбыточного навсегда. Орк любил встречи с Халгом, они дарили лёгкость свершения. Он легко различил ответ на свой сегодняшний вопрос. У него был облик обнажённой женщины - хрупкой, цепкой и прекрасной.
"Чтобы успокоить ярость, не всегда нужно убивать", - улыбнулся Халг шаману и растаял.
Подошла завершающая часть ритуала - контакт с духом покоя Тоно, последним проводником, необходимым для разрешения внутренних конфликтов. Тоно уравновешивал советы предыдущих духов, помогал найти точку опоры. Встреча с ним была похожа на бескровное отречение. Открывшись духу покоя, шаман проникся его мудрым безразличием, похожим на тихий отдых на лаврах. Тёплыми пряными волнами потекло по нему чувство отрешённости, и внутренние бури стали не более чем интересной картиной для наблюдателя, не испытывающего сопереживания к событиям, на которые он смотрит. Улеглись страсти, и иссякло преодоление. Густым тёмно-синим цветом стучали удары сердца. Шаман понял, отчего Тоно выбран последним проводником, его размеренное отдохновение подходило для конца пути - пути ритуала, пути перевоплощения, жизненного пути. Мир Тоно воплощал идеалы самосовершенствования шамана, путь к которым долог и труден. И орку было пока сложно правильно понять, что означают картины, рисуемые его воображением в такт мерному колыханию синих волн. В разговоре Тоно с ним шаман не ощущал ни уверенности, ни снисхождения. Не было ни ведущих, ни ведомых, не было ни превосходства, ни подчинения. Только уравновешенная, спокойная чуткость.
"Твой покой в воплощении", - тяжело и гулко отпечатались в сознании шамана слова духа покоя.
В возвращении к реальности не было больше смятения, сомнений и метаний. Раш-Хал-Ар, ритуал беседы с пятью духами, был завершён, и внутреннее равновесие шамана восстановилось. Он попросил прощения у земли, которую опалил, одержимый духом ярости, полечил её своей магией, накормил семенами будущих цветов и ушёл, неся в себе обретённое понимание и возвращённое спокойствие.

@темы: творчество

---

рассказ про Рена

Кончился рассказ, который очень глубоко и чутко перехватывает моё мировосприятие. Мучительно размышляю, кто теперь мог бы стать спутником надрывной тоски.

читать рассказ

Рисунки на обоях

Письмо первое

Письмо первое. «Мне нравится, что вы больны не мной»

– Нет, я отказываюсь понимать то, что ты сделал. Это форменное свинство. И потуши, наконец, сигарету, дым в комнате можно руками разгребать.
Он вздрогнул, ухватил несколько слов из её беззлобной фразы, уронил губку на стол, затем несколько крошек пепла принялись прожигать полировку.
«Зубами волка, словом шамана, по тонким сигаретам течёт моя кровь к тебе», – донеслось из радиоприёмника.
– Что с тобой? – поинтересовалась она. – Галлюцинации?
– Нет, просто мало свободы.
– Ещё бы. Кому её хватает, – она пожала плечами. – Тебе ещё повезло – ты хотя бы живёшь один, без разборок с предками.
Он смотрел на неё невидящим взглядом. Даже не как на предмет обстановки. Он помнил, что поселилась тут однажды, но не помнил, что с тех пор прошло уже полтора месяца.
– А ну тебя, – закончила она, мирясь с собственным бессилием.
Заперлась в душе, упиваясь шумом воды. Телефонный звонок нарушил тишину, настойчиво, резко. Рен неторопливо прошёл в спальню, опустился на потрёпанный диванчик поздних советских времён. Он думал о том, что ещё немного, и у него будет полтора запомненных десятилетия. И о том, что готов в любой момент возненавидеть цивилизацию, к которой привык.
«Ты спокойно можешь смотреть в его глаза. Я знаю больше. Это ты можешь прочитать в моём взгляде».
С кухни надрывно заорал «Linkin Park». Старо. Устоялось, прижилось.
«Ненависть и безумная агрессия, раздражение и недовольство движут прогрессом», – подумал Рен.
«Хочешь, я принесу тебе мёртвых цветов?» - спросил он беззвучно.
Но ответа не было уже многие дни. Он не осмеливался сосчитать их, но душа разрывалась в непускаемой наружу ностальгии. Ему захотелось вдруг увидеть улыбающийся портрет в рамочке, которого никогда не было.
Лера застала его глядящим в темноту открытого окна.
– Комнату застудишь, – сказала она, положила руки на плечи.
Чего-то не хватало, Рен считал это своеобразной формой депрессии, или ещё модное словечко – фрустрация – приходило в голову как характеристика. Он заметил, что сигареты в пачке кончились, его взгляд на Леру приобрёл осмысленность.
– У тебя есть сигареты?
– Я не курю.
– А.
– Ты уже неделю не выходил из дома.
– Неправда. В среду не было кофе и сигарет.
Он заглянул в зеркало: воспалённые глаза, ввалившиеся щёки, грязные волосы. Перевёл взгляд на Леру: живая, ухоженная, свеженькая, лёгкий макияж, ненавязчивый запах духов.
– Кто звонил? – спросила она.
– Не знаю.
«Что-то можешь, хочешь, кричи, кричи, но не смотри на меня так».
– Ты сегодня красивая.
– Правда? – она обрадовалась, улыбнулась, ласково зазвучало скрипкой нервной её настроение.

Он промолчал, включил телек, пролистал мгновенно каналы, остановился на «Утене», случайно оказавшейся в видаке. Вспомнилось почему-то, как ходил мувик по рукам вместе с «Angel Sanctuary», а он не заметил вовремя популяризации.
Лера на кухне собирала со щёк потёкшую тушь.
Рен выключил телек, стащил со стола книжку стихов Блока, посмотрел между строк, прочитал зачем-то вслух «О доблестях, о подвигах, о славе» вспомнил первую пробу заграничной техники, когда отец читал стихотворение, а он, ребёнком, не знал, куда деть себя от бурной радости, а в комнате было тепло и пахло Новым Годом. Сегодня пахло ветром, нездоровым и чужим, как в дождь, когда он, ёжась, выбегал на улицу, кутаясь в папину телогрейку, шлёпал резиновыми сапогами по лужам, торопливо возвращался, пил с родителями горячий чай, радовался снова блестящими глазами.
– Рен, – раздался знакомый голос издалека, Лера услужливо поднесла трубку радиотелефона к его уху. – Рен, ты меня слушаешь?
– Да, – он перехватил трубку, Лера вышла. – Привет.
– Ты давно не звонил, я подумал, не случилось ли чего.
– Я звонил позавчера.
– Прости, не стоило тебя беспокоить, – голос прозвучал нарочито обиженным.
– Всё в порядке. Рад тебя слышать.
– Лера грустная. Не обижай её, она славная.
– Хочешь, забери её к себе. Ещё меньше свободы.
– На что вы живёте?
– Не знаю.
– Когда ты в последний раз ел?
– Не помню. Кажется, вчера.
– Ты меня беспокоишь.
– Я и сам себя беспокою.
Рен не заметил, как отрезал маникюрными ножницами телефонный провод. В трубке послышалось шипение. Пожал плечами, открыл книжку Кундеры, найденную завалившейся за подлокотник дивана, скользнул сквозь строчки, отбросил книжку, отыскал карандаш и бумагу, набросал портрет, скомкал. Со всех сторон тусклой комнаты на него смотрели огни. Светился мигающий монитор. Светился зарядник мобилы, светился огонёк стереозвука магнитофона, звук сведён на нет, светился телевизор, видак в режиме ожидания, светились колонки. Свет падал струйками, рисовал на потолке, стенах, мебели точки. Большой круг выхватывала из темноты прицепленная к спинке кровати лампочка.
Рен мучительно долго влезал в кроссовки, сгребал в тумбочке мелочь. В нём поднималась глухая полуобида-полузлость на Эрволя. Он многое не собирался ему прощать. На стенах неожиданно проступили рисунки, которые можно разглядеть только под кайфом. Небольшая доза выкуренной травы всегда позволяла ему видеть их. Иногда этот эффект достигался значительным количеством алкоголя, а теперь внезапно в незатуманенном стимуляторами сознании возникли знакомые уже очертания. Рен резко поднялся так, что закружилась голова, и быстрым шагом вышел из комнаты, стараясь не смотреть.
«Я играю вашими умами, – подумал он. – А между тем у меня самого, похоже, крышу сносит окончательно».
Пошёл в магазин. Надо было купить сигарет.

Письмо второе

Письмо второе. «Целую вас через сотни разъединяющих вёрст»

Чашки крепкого чая, немецкие тексты, холод пронизывающего сквозняка, знакомые тени, звуки и запахи окутывали, с ними Рен давно был на «ты». До мелочей грустные песни Арбениной доносились из древнего двухкассетника. Словарь уже минут сорок лежал открытым на одной странице, ручка легко скользила по бумаге, рождая весьма приближенные к оригиналу строки на родном языке. Неожиданно ручка упала и покатилась по столу. Вопросы, возникающие в сознании, были немыми до умопомрачения, несформированными и тоскливыми. Они заключались в безоговорочном стремлении к неведомому. Звучали голоса, а с подоконника улыбался цветущий кактус. Осень пахла весной, а за окном зачем-то было постоянно темно. Он вспомнил, как легко она разыгрывала ревность. Скрежет стула по стёртому мелкому паркету выдавал душевную дисгармонию. Когда он проснулся утром, шёл дождь и кружилась голова. Трепетные ноты нервного утреннего голоса выдавали плохо скрываемое одиночество. Рен с удивлением присмотрелся к дрожи левой руки. Со стороны могло показаться, что он решил сосчитать на ней волоски.
Вошла Лера и поставила на стол увеличительное зеркало. Лицо было слегка опухшим, на нём не было никакого выражения, только недельная щетина и отпечаток нескольких бессонных ночей. Он подумал, что ещё не сражён наповал, достал в прихожей из ножен коллекционный меч, на который работал два года. Демонстративным жестом провёл пальцем по острому лезвию. Налил в тонкий бокал коньяку, пригубил, оставил на кухонном столе, потом заметил, что пыль исчезла, но не решился подсчитать, когда. Ему снилась сегодня кровь, а он почти перестал различать сны и реальность.
Он вспомнил, как отчаянно робко целовал её волосы и удивлялся, что никто не испытывает его раздражения по поводу множества лиц и запахов в своём самодовольстве.
Перевернув лист с переводом, Рен принялся рисовать акварелью, окуная кисточку в воду для кактуса, предусмотрительно оставленную Лерой. Картинка получилась абстрактной, в ней переплетались синие, зелёные и золотистые линии. На столе лежало жёлтое яблоко. Рен взял ручку и проткнул его насквозь по центру. Через образовавшееся отверстие можно было рассматривать предметы, а ручка временно перестала писать. По комнате рассыпался дым только что зажжённой сигареты. Рен устало опустился в кожаное кресло, предмет гордости собственной обстановки, изрядно потрёпанный и категорически неудобный. В голове плыли немецкие рифмы, знакомые в какой-то прошлой жизни. Ставил эксперименты со своим зрением, пока не закружилась голова. Хотелось спрятаться за потоками воды – они стали лейтмотивом нескольких последних дней, к ним стремилась душа. При этой мысли Рен увидел осмысленные очертания в абстракции своего рисунка – вода на солнце. С тех пор им овладела мания: на протяжении месяца он отрабатывал технику изображения воды. Всё началось с репродукций – он воспроизводил их раз за разом, пока не достигал максимальной для своих способностей точности. Он варьировал их, добавлял одну за другой несуществующие детали, пропадал на целые дни в созерцании мрачной воды городских водоёмов. Лера умудрялась где-то продавать его картины, но он не замечал их исчезновения в своём стремлении к совершенству. Он создал первый шедевр на альбомном листе, полностью самобытный и законченный, за несколько дней до наступления зимы.
– У нас нет денег, – печально сообщила Лера. – Совсем нет. Я ничего не могу придумать до зарплаты 6 числа.
– Нужно взять в долг.
– Не у кого. Я ещё далеко не со всеми расплатилась. Ты не позвонишь Эрволю?
– Чтобы завершить процесс самоуничтожения, – пробормотал он. – А сколько нам нужно денег, собственно говоря?
– В бессрочный и беспроцентный кредит, – она улыбнулась, – без твоих красок и сигарет хватило бы тысячи, знаешь?
– Я позвоню, – ответил он равнодушно. – Взгляни.
Она посмотрела на картину.
– Это очень красиво. Можно мне взять её?
– Пока нет. Но тысячи за неё не выручишь, верно?
– Верно. Тем более так быстро. Рен, я устала изворачиваться.
– Ты уйдёшь?
– Нет, что ты, мне здесь хорошо.
Она показалась испуганной, будто подумала, что он хочет выгнать её. Но он вдруг обнял её и прижал к себе. Она вздрогнула, покорилась.
– Всё будет хорошо, когда я пойму…
– Наверное. А что ты пытаешься понять?
– Пытаюсь понять, что есть совершенство. Но что-то не складывается. В этой мозаике.
На лице Рена скользнуло отсутствующее выражение.
– А ведь я не знала, что ты художник.
– Я не художник. Я ищу. Что-то давно потерянное.
Он замолчал, а она исчезла. Номер был набран быстро и уверенно, а несколько последовавших длинных гудков вселили надежду. Она оборвалась безошибочно знакомым «Алло».
– Привет.
Молчание, похожее на тишину.
– Привет. Рад, что ты позвонил. Как ты?
– Почти хорошо. Сегодня я нашёл… В общем, сделал первый шаг. Если ты ко мне заглянешь, я покажу тебе рисунок.
– Мы не виделись полгода. Ты уверен, что стоит встречаться?
– Да. Я, собственно говоря, звоню, чтобы попросить денег в долг.
– Вот как.
Нервный смех в том конце трубки. В его голосе было столько надежды, почти мольбы, что Рен готов был почувствовать стыд за невольные эмоции. Разговор оборвался без цифр. Но Рен точно знал, когда его ждать. И знал, какой откат сулит эта встреча. Но он не делал никакой жертвы, просто пришло время. Без этого визита следующий шаг был невозможен, немыслим. Хотя он ещё не понимал точно зачем, просто так было нужно. В темноте окна закружились снежинки, и заманчивым показался путь с 14 этажа.

Письмо третье

Письмо третье «Счастлив, кто тебя не встретил на своём пути»

Он ненавидел убийц. Он ненавидел себя, понимая, что способен на убийство. Он лениво листал радиоволны, пытаясь найти настроение для новой картины. Проще всего было бы раз за разом повторять прежнее творение, чтобы запомнить каждый оттенок его красок, но это занятие Рен отложил до окончания нового поиска. Привлекла внимание какая-то попсовая волна, звуки делились на составляющие удивительно легко, и Рен с тоской подумал о том, насколько он несовершенен. Однажды в поле его зрения попала девушка, лёгкая, жёсткая, холодная и пустая с виду. Очарованный, он каждый раз знал, о чём она хочет говорить, и смущённо заводил речь о другом. А она грустила и смеялась, всегда играя уверенно заученную роль, и эта игра настолько стала её частью, что казалась естественной. Рен заставил себя не слышать нот и инструментов, улавливая лишь общую эмоциональную окраску мелодии. Скрипки бесновались увертюрой к «Вильгельму Теллю», и он не мог заставить себя не слышать этих сумасшедших, но прекрасных в безумстве скрипок. В пепельнице тлел бычок, нервы питались музыкой, взгляд блуждал между зашторенным небом и осыпающимся потолком. В новостях вещали исключительно о Питере, Рен решил не слушать больше новости, они утомляли. Он притворялся занятым в неизменном ожидании звонка. Предчувствия клятвенно обещали обмануть, воздух рассерженно преследовал ощущением небес. Комната бездумно наполнилась молодой прошлой Земфирой, и Рен пожалел о том, что вычеркнул её из своих музыкальных пристрастий вместе с большинством других общественно любимых артистов. Переключил на «Garbage», тоже порядком позабытый и быстро сменившийся Joe Dassin’ом. Звонок прозвучал металлически. И немного электронно двумя спускающимися нотами. Каждый шаг был перелётом через огненную реку, от скорости замедленного действия воздух и предметы беззвучно сливались в хлёсткий туман.
– Сегодня по телеку показывают «Приключения Электроника». Я анонс видел.
– Хочешь чаю?
– Пожалуй, нет.
Эрволь вступил в опустевшую притихшую комнату, поймал взглядом пепельницу, опустился на диван. Рен придал его движениям отрывистость своего восприятия. Он был по-прежнему великолепен, по-прежнему юн, по-прежнему уверен и блестящ. И так похож на свои телефонные реплики, будто не было черты вечности, разделившей встречи.
– Когда мне было 17, из-за моей сестрёнки парень выбросился из окна. Знаешь эту историю?
– Нет, но это просто.
– Да, он был пьян. И ему было лет 16.
– Ты подружился с цифрами?
– Что ты. Только происходящее кажется мне комедией.
– В таком случае это кукольный театр, а мы – марионетки.
– Ты не знал, что это слово похоже на уменьшительное женское имя?
Напряжение резко упало, зазвенела тишина, туман вокруг предметов рассеялся.
– Не имею представления о его происхождении.
– Я хочу видеть рисунок.
– Да будет он осквернён, пошли.
Рен развернул шедевр, засмотрелся на приподнявшиеся брови Эрволя, отвёл глаза к полумёртвому двухкассетнику. Шурша, упали на стол две тысячные бумажки, испачкав полировку невидимыми слезами. Рен поморщился от резкой боли.
– Ммм… Ощущаешь себя проституткой?
– Хуже. Куда хуже.
– Я не убивал её. Тебе не в чем себя винить.
– Было обещание не говорить об этом…
– До новой встречи. Мне не понравилась картина. Мой тебе совет, перестань сопротивляться.
Боль стала сильнее, она заполнила собой всё, от пола до потолка в квадрате стен, Рен сделал стремительный шаг к окну и резко остановился, потому что за окном тоже была боль. Она подожгла его глаза, искривила черты, она мерно ударяла по нервам удаляющимися шагами Эрволя, резонирующими с ударами сердца. Рен сложил руками знак, придуманный в детском увлечении символикой, и вложил в него всю свою волю. Боль рассыпалась с треском искр костра и осталась пеплом у ног.
– Как думаешь, отчего Лера никогда не приводит гостей?
– Не хочет нарушать твоего одиночества. Сказать ей, что ты нуждаешься в том, чтобы его нарушили?
– Нет.
Эрволь надел тяжёлую кожаную куртку, обернулся прежде, чем ступил на порог.
– Спасибо, – произнёс Рен, глядя ему в глаза.
– Ты сам это сделал, – пожал плечами Эрволь.
Его руки на миг поймали Рена в крепкое объятие, заставив вздрогнуть. Когда он исчез, Рен опустил взгляд в тон звуку захлопнувшейся двери. Палец рванул резковато переключатель.
«Как вспарывали стены самолёты…»
Сколько бессмыслицы. Сколько двусмысленности. Рен оценил накатывающее на него опустошение. В душном воздухе повисла сонная нега, остановившая расширенные зрачки немигающих глаз угасающего дня. Прожилки на ладонях светились блёстками пота.
Вечером на кухонном столе Лера нашла белый конвертик с выведенной на нём акварелью плачущей кровью алой розой. Она грустно улыбнулась.
Рен же чертил карандашные портреты Эрволя на ксероксных листах. Время опять шутило, текло неравномерно, прерывалось по-прежнему бессмысленными словами песен радиоволн FM-диапазона. Он умел перенимать чужую философию, не называя её своей и не выдвигая претензий. И ещё умел нравиться людям – разным, многим.
Электрические зайчики отражались в зеркалах от ламп.
«Хочешь, я сплету тебе венок из солнечных лучей?» – спросил он покорно. Ответа снова не было. На столе завяла без воды вчера пышная роза – наверное, подаренная Лере кем-нибудь. Он тоже подарил ей розу, увы, он не был оригинален.
Итальянские мелодии пленяли, даже когда мотивы казались измотанными. Он просто не понимал моды на любовь и обязанности любить, поэтому прощал предательство игре лицемерия. «Vide’o mare de Surriento…» Улыбка моря, наверное. Нет, всего лишь море Сорренто. Молодость неба. Усталость. Кисть заскользила по бумаге. «Он обжёг свои крылья в полёте ко мне». Неожиданно потоки воды замёрзли и превратились в узоры неведомого льда всех оттенков красоты. Рен понял, что следующая ступень работы – сверкающие брызги льда и его терпкие остановившиеся волны. Он отбросил карандаш, скомкал листок с портретом, подумал об искренности своих слов благодарности тому, кому давно не мог верить. Он не верил Эрволю прежде, потому что не знал его, не верил теперь, потому что между ними легла пропасть смерти, соединив сердца прочным стежком чёрной нити, впрочем, в комнате в тот вечер, как и сейчас, преобладал золотисто-голубой свет, а он смеялся с упрямым безрассудством неуверенности.

Письмо четвёртое

Письмо четвёртое. «Не правда ли, милый, так смотрят портреты, задетые белым крылом?..»

Недавно выпавший снег подтаял, земля покрылась коркой грязного льда, по нему скользили люди, которым было некуда спешить. Утро, наступившее через пару часов после полудня, было мрачным, сияние пропитывало облака, слишком прозрачные, чтобы скрыть нежную голубизну неба, но подсветка казалась неестественной. Рен сидел на массивном стуле в гостиной, перед ним, на белоснежной скатерти, стоял низкий бокал и бутылка абсента. Мелкие кубики льда слишком быстро таяли, позволяя в полной мере ощутить устойчивую неправильность ситуации. Он никогда не понимал прелести наслаждения алкоголем. Он пил уверенно быстро, как будто процедура была строго установленной, вроде механической работы. Мозг туманился от слишком громкого повторяющегося трека Раммштайна "Небель". Несмотря на безупречную дикцию, Рен не разбирал знакомых слов. Он вспомнил стену непонимания, отделяющую его даже от тех, кого он когда-то имел неосторожность считать близкими. Бутылка пустела быстро, но не настолько, как хотелось бы.
В цветочных горшках жили детские игрушки.
Рен думал, что под густыми кронами комнатных цветов забытым фигуркам зверей будет легче дышаться. Спустя час он осознал, чего ждал. По его настойчивому взгляду телефон, казалось, приблизился на несколько миллиметров. Рен знал, что это всего лишь иллюзия. Устав от ритуала сжигания сахара в пламени зелёного спирта, он на одном вдохе допил остатки жидкости прямо из бутылки. Горло обожгло, и он задохнулся на мгновение. В поле его зрения настойчиво лезли провода. Они тянулись за окном, чёрные, насиженные воронами, которых Рен находил красивыми и даже смелыми, хотя они были несвободны.
"Und dann hat er sie geküsst wo das Meer zu Ende ist, ihre Lippen schwach und blaß und seine Augen werden naß".
Провода настойчиво тянулись по комнате, робко пробираясь внутри стен, вдоль стен – за шкафами, стараясь не бросаться в глаза. Что будет, если их отрезать? Банальная, детская мысль об избавлении от связей с цивилизацией. Погасший свет, умолкнувший телефон, умершие электроприборы, спокойствие, покой.
Рен лениво поднялся, дошёл до музыкального центра, выключил музыку, старательно рассчитывая каждый жест, чтобы не потерять сосредоточенности, заметил оставленный на столе пульт. Тишина казалась грохотом водопада, не позволяющим заметить остальных звуков. Её разрезал телефонный звонок. Рен подхватил трубку, вдохновлённый, уверенный, готовый поверить в нереальность.
– Здравствуй, – тихий нежный голос с придыханием.
– Здравствуй. Я думал, больше тебя не услышу. Как твои дела?
– Терпимо.
–Ты снова грустишь?
– Нет, я рада. Недавно ходила на мюзикл.
– Я... Ну и как он тебе понравился?
– Чудесно. Отлично поставленный танец.
– Ты обещала, что в декабре мы сходим в театр, помнишь?
– Да. В воскресенье у меня занятия.
– Отмени их один раз.
– Не могу, – она вздохнула.
Ему было так светло, но он не мог найти слов. Молчание повисло между ними. "Там, где кончается море", – подумал он. О чём это могло быть сказано? Она была цветком и звездой, несущей свет. Но он прятался от этого света. Его взгляд выхватил из комнаты искривлённый цветок с печально опущенными листьями и пушистыми волосками на них, возле которого стоял резиновый Буратино со стёршейся улыбкой. Они говорили о том, что не было важно, а он, взглянув на себя со стороны, подумал, что так странно, что он может так искренне и глубоко проникаться её проблемами, которые счёл бы несущественными, если бы с ним о них заговорил кто-то другой, кто-либо, кроме неё. Люди были ему скучны, хотя он осознавал нелепость подобной формулировки. И интерес к ним не просыпался уже давно. Он привычно ставил на листах многоточия после легкомысленных фраз. Она порой обижалась на то, что ему наплевать, что она говорила. Ей не нравилась приторность его нежности и неуклюжесть его иронии. Но он убеждал себя в том, что нужен ей. У него на языке вертелись слова, слишком слабые, чтобы передать всю его уверенность, теплющуюся в глубине перепутанных сомнений.
– Мне пора, поэтому я тебя оставлю, – произнесла она.
Он заметил мимоходом, что за окном стемнело. Зимние вечера следуют вплотную за поздним утром.
– Я люблю тебя, - проговорил он.
– Я тебя тоже. Пока.
– Только тебя, – зачем-то сказал он коротким гудкам в трубке.
Ему вспомнилось, как однажды он внутренне воспротивился её фразе, произнесённой на улыбке: "Когда-нибудь смерть всё же разлучит нас".
"Не смогла. Она не смогла", – подумал он с ликованием.
Оставив на столе бутылку, Рен ушёл в свою комнату к старенькому двухкассетнику, радио выдало песню Сургановой "Ангел", заставив ко второму куплету прислушаться к словам. Выключив приёмник на полуслове, Рен стал раздумывать над фразой "Sie trägt den Abend in der Brust und weiss dass sie verleben muss". В его голове родились образы, где неизменно присутствовала смерть. Выжить. Основная задача каждого. Выжить среди жестокости, неверия, ненависти, страдания, счастья, любви. Выжить, победив ощущение собственной ненужности, преодолев и приняв одиночество. Он выживал, полноценно участвуя в каждой собственноручно изобретённой линии будущего, пытаясь согреть дыханием кисти, рисующие жизнь. На его лице скользила улыбка противоречия. Он был пьян и был счастлив, без анализа, без уверенности и сомнений. Пожалуй, он мог бы быть счастливым и не напиваясь, не ликуя от ощущения победы над смертью. Пепел с сигареты с особым вдохновением падал на диван, оставляя на нём новые сероватые пятна.
На полке стояли засохшие цветы, оставленные Лерой. Когда она поставила их туда ранней осенью, в их вазочке ещё была вода, но теперь казалось, что они задуманы именно так автором икебаны.
"Она не смогла", – торжествующе провозгласил Рен, посылая улыбку сухим цветам и танцуя с ней во сне.

Письмо пятое

Письмо пятое. "В этом тумане так смутно видна цель, а дороги так разны!"

Рен вышел из подъезда прямо в зиму. Сверкающее великолепие солнца, неба и снега ослепило его. Смешно щуря глаза, он наощупь, неуверенно двинулся вперёд, задумался на мгновение, остановился, чтобы достать сигарету. Вдохнул морозного воздуха больше, чем едкого дыма, и сквозь разбегающиеся смоляные струйки разглядел почти привыкшими к яркости глазами тёмный силуэт где-то на краю видимости. Поморщился. В его картинах моря никогда не было зимы. Не решаясь снова двинуться с места, Рен задумался о наводнивших комнату рисунках. Ему не нравилась их отрывочность, он хотел цельности, планомерной заполненности, похожей на книгу, написанную от начала и до конца на одном дыхании. Но то, что он видел, всякий раз было фрагментами пазла, настолько далёкими друг от друга, что их никак не получалось соединить. Он чувствовал, что в душе его чего-то не хватает и что не внутренняя дисгармония, знакомая его душе, причина этой необъединяемости.
Тёмный силуэт приблизился. Длинный кожаный плащ на фоне снежной безупречности выделялся нелепо или впечатляюще. Рен неторопливо вынул из уха наушник, потом второй, прервав на полуслове "Калевалу" Мары.
– Откуда ты знал, что мне именно сегодня понадобится сходить к банкомату?
– Понятия не имел. Просто мне сегодня нечем заняться. Торопишься?
– Не очень, как ты мог заметить. Давно тут?
– Пару часов гуляю. Мне нужно было кое-что обдумать, а ещё я хочу поговорить.
Они неторопливо направились по протоптанным тропам через сияющий двор, привычно переходя на одинаковый ритм шагов.
– Как твоё творчество?
– Ты же предлагал мне бросить. Считай, что я выполнил твоё пожелание.
Эрволь полупрезрительным взглядом смерил усталое лицо Рена. Рен наконец-то вспомнил, что надо бы выключить плеер, сунул его чуть неспокойным движением в карман куртки.
В кафе царил полумрак. Эрволь смотрелся здесь куда более к месту. Рен следил за изяществом его движений, когда он подносил ко рту зажжённую сигарету, и думал, что рисовал бы его, если бы хоть как-то мог связать его образ со своим акварельным морем и небом. Высокая официантка поставила перед ними две кружки с пивом и отработанным жестом сменила пепельницу.
– О чём ты хотел поговорить?
Эрволь жестом подозвал девушку и тихо попросил её о чём-то. Рен почувствовал лёгкое облегчение, когда минуту спустя оглушающие вопли чего-то танцевального, игравшего в заведении, стали чуть тише.
– Через неделю я уезжаю, надолго. Хотел тебя кое о чём попросить.
– Куда это тебе вздумалось уехать?
– Примерно на один из соседних континентов. Не мог отказаться от весьма выгодного предложения.
– А в чём суть просьбы?
– Помнишь Криса?
– Неа.
– Значит, познакомитесь заново. Мы были вместе последний год. Я бы хотел, чтобы ты присмотрел за ним.
Рена захлестнула волна бессильной ярости. Вот так легко. "Были вместе последний год". Судорожно-бесконечные восемь месяцев отчаяния и ещё половина того же срока. Медленными глотками Рен допил пиво, наблюдая, как обнажается стеклянное дно кружки. Ему нет никакого дела до того, с кем встречается Эрволь. Ей, может быть, тоже не было, они никогда не говорили об этом. Рену просто не приходило в голову, что рядом с её немеркнущим образом может в чужом восприятии неожиданно оказаться кто-то ещё.
– Думаешь подарить мне побольше обязанностей? Не очень хотелось бы вытирать кому-то сопли, текущие по поводу твоего внезапного отъезда. Почему бы тебе не взять его с собой?
– Мне кажется, Криса перспектива подобного путешествия не привлекает. Да и я могу быть временами слишком сильно занят, чтобы уделять ему время. А тебе будет полезно получить немного позитива. Лера, похоже, не справляется. Может, в её жизнерадостности слишком много правильности.
– Я отказываюсь от оказываемой мне чести, – пафосно сообщил Рен.
– Тебе просто не хочется выполнять какую бы то ни было просьбу, исходящую от меня, – Эрволь пожал плечами.
Рен встал, всем своим видом показывая, что собирается немедленно отсюда убраться.
– Я позвоню тебе, – спокойно сказал Эрволь.
– Удачной поездки, – процедил Рен, надел куртку и вышел.
Дома, отогрев руки, он взялся за кисть. Знакомое море не давалось ему сегодня. Волны бушевали, нарушая привычное спокойствие. Рен не позволял оформиться мыслям, не дававшим ему покоя. Он по-детски прятался от них, запирал их на грани сознания, нарочно путал слова и образы, переплетавшиеся в его голове. Он старался позволить живому, трепещущему воспоминанию о ней заполнить себя целиком, несмотря на пронзавшую его боль, но свет её мерк, как что-то далёкое, и чёрный силуэт Эрволя на фоне снега выступал вперёд, безжалостный, ухмыляющийся. У него-то было достаточно сил, чтобы справиться со страданием, или чтобы вовсе не ощущать его. Легко, наверное, существовать, когда всё кристально ясно и совсем не противоречиво. Когда один стимул легко заменить другим, и когда у течения жизни есть чёткий план. Рен, как много раз уже случалось, бессильно завидовал Эрволю, его уверенности и несгибаемости.
Ближе к закату солнце добралось до кухни. Там хлопотала Лера, и Рен подумал, что тут её полноправное царство, в котором всё происходит по недоступным его пониманию законам. Она не обращала внимания на его медитацию над остывающей чашкой кофе, а он смотрел прямо в краснеющий над горизонтом начинающийся закат. Он вспоминал, как в детстве видел блестящие от заката окна домов и как рассказывал об этом ей. Она не знала этого блеска, но Рен так и не собрался показать ей его. Теперь образы стирались. Рена мучило, что Эрволь сегодня разверз между ними ещё одну пропасть. Рен почти яростно ткнул переключатель приёмника, и по кухне разлились звуки тихой, многоинструментальной композиции Muse. В надрывных переливах голоса солиста Рену послышались нотки, созвучные тонам его души. Так и не допив кофе, он вернулся в комнату, отбросил начатые рисунки и принялся за новый, вставший с удивительной ясностью в его сознании отрывок картины. Впервые на ней было живое существо в движении – нервная белая птица.

Письмо шестое

Письмо шестое. "Наша встреча была – в полумраке беседа полувзрослого с полудетьми".

Рен не ответил своему отражению в зеркале прихожей. Новая встреча с Крисом должна была принести изменения. Звонок продолжал сотрясать воздух. "Какая робкая настойчивость", – восхитился Рен и неторопливо открыл дверь.
– Проходи, – произнёс он с холодной улыбкой, задумавшись над вопросом, не мешают ли Крису его длинные кудри видеть окружающих.
– Эрволь беспокоился за тебя. Ты в порядке?
– Да, конечно. Хочешь чаю?
– Нет. Вы с ним близко знакомы? – прозвучало пытливо.
– Он тебе не рассказывал?
Крис покачал головой. Он показался Рену заблудившимся ребёнком.
– Сколько тебе лет?
– 20. А что?
– Ничего. Процедура знакомства, – Рен пожал плечами.
Он не дал бы ему больше 17. Задумчиво прошёл в гостиную, закурил. Крис молчал, ему явно было неловко, несмотря на то, что он был инициатором встречи.
– Что ты пьёшь? Коньяк подойдёт?
Кристиан, в свою очередь, пожал плечами. Ему, в сущности, было всё равно. Он понял, что знал заранее, что ему предложено будет напиться, и решил воспользоваться случаем.
Рен терпеливо нарезал лимон на кухне, оставив Криса в ожидании. Когда он вернулся, тот стоял у стены, рассматривая её излишне пристально.
– Что такое?
– Ничего. Тебе не кажутся странными эти стены?
– Разумеется, кажутся. Особенно когда я пьян.
– Они пахнут морем, – растерянно и немного задумчиво сказал Крис.
Рен отметил, что рыжие лохмы придают его гостю определённый шарм.
– Ты любишь море?
– Нет.
"Скоро я доберусь до своих коронных вопросов", – мысленно констатировал Рен, но промолчал, разливая коньяк по бокалам. Ему показалась неправильной видимая пустота карманов джинсов Криса. Он со вздохом принялся придумывать тост.
– Давай выпьем за осуществление мечты, – тихо сказал Крис.
Рен кивнул слегка удивлённо, поднял бокал и сделал глоток. Запах дорогого коньяка он нашёл донельзя тошнотворным, вкуса не почувствовал обожжённым горлом, пожалел, что у него нет привычки пить.
– Ты выглядишь уверенным, – сказал Крис. – И абсолютно не соответствуешь моим представлениям о тебе.
– Ты видишь меня не в первый раз.
– Да. Но ты сам говорил сегодня что-то о знакомстве.
Они познакомились года 4 назад. Крис тогда казался абсолютным ребёнком, волосы у него были короче, и он упорно красил их в вызывающе красный цвет, несмотря на то, что потрясающе быстро отрастали рыжие корни. В первую встречу Крис говорил Рену о том, как много времени уходит на то, чтобы выпрямлять волнистые волосы, и какая это морока. Интересно, сильно ли он изменился за эти годы?
– Знаешь, когда мне было 16, ты был моим кумиром. Я хотел походить на тебя.
Рен криво усмехнулся. К 19 годам он успел растерять честолюбие, и его уже мало привлекала популярность среди «молодёжи». Задержав дыхание, он допил коньяк и налил новую порцию, не заметив, что бокал Кристиана тоже опустел.
– Ненавижу коньяк, – провозгласил он.
– Я тоже, – улыбнулся Крис. – Но мы его пьём и, скорее всего, продолжим пить.
– Хочешь сказать, что люди – рабы привычек?
– Скорее жертвы предрассудков.
Рен зажёг новую сигарету, Крис посмотрел на него слегка укоризненно. Рен подумал, что так он мог бы смотреть на Эрволя, когда тот упорно травил себя дорогостоящим никотином, но прочитал во взгляде собеседника извинение и успокоился.
Контуры моря на стене проступали всё отчётливее по мере увеличения концентрации алкоголя в крови. После наступления нового года Рен потерял ощущение чёткости, некогда пронзившее его, совершенно трезвого, и бывшее с ним на протяжении всех этих месяцев. Он беспорядочно напивался, откладывал встречу с Крисом, хотя с самим фактом встречи не мог не смириться как с неизбежностью. Образ собеседника расплывался, как будто оставаясь в реальности, которую Рен покидал. Нотки его голоса проникали иногда сквозь завесу, и Рен даже умел довольно внятно вставить положенные ему реплики. Неожиданно Крис подошёл и встал рядом с ним, вторгшись в мир Рена бесцеремонно и яростно. Его шаги гулко прервали шум моря, но только на мгновение.
– Эрволь говорил, ты хорошо знаешь немецкий.
– Ты хочешь поговорить об этом?
– Скорее ищу общие темы и надеюсь, что ты перестанешь меня отталкивать. Я его изучал немного, ну, из-за Вайса, ты понимаешь, но ничего не вышло.
– Это повод для восхищения мной?
– Не будь таким самодовольным. Как думаешь, что там, за этой завесой воды? – Крис неотрывно смотрел на стену и явно не замечал старых бумажных обоев в цветочек.
Рен промолчал. Он никогда не заглядывал глубже и не задумывался о том, что его море может кому-то показаться дверью в иной мир. Глаза Криса неестественно блестели – пожалуй, доза коньяка для человека его комплекции была несколько чрезмерной. Рыжий шагнул прямо в шум моря. Рен подхватил его и, чуть пошатываясь, заботливо уложил на диван.
За окном дул ветер, но силы его не хватало, чтобы пробраться сквозь стёкла. Рен распахнул раму и позволил морозным вихрям снежинок закружиться по комнате. Они растрепали и намочили сваленные в углу отвергнутые рисунки, но не осмелились затушить оранжевое пламя сигареты. На мгновение Рену показалось, что мобильник на столе ожил, он даже уловил первые аккорды знакомой мелодии, которую зачем-то собирался сделать звонком, но он быстро понял, что вокруг есть только ветер. В его порывах он рисовал шариковой ручкой портрет Криса на тетрадном клетчатом листе, и черты лица каждый раз выходили неясными.
Утром голова была тяжёлой, а Лера участливо заботливой.
– Я думаю, теперь тебе придётся болеть недельку-другую. И рыжее создание наверняка простудил, – сказала она укоризненно.
– Крис спал в гостиной, до него сквозняк плохо добрался, я думаю. А мне ничего не сделается.
– Слушай, Рен, а вы точно пили вместе? По твоему виду можно подумать, что ты потом ну очень долго догонялся.
Рен усмехнулся, но вышло совсем невесело. Он когда-то ненавидел людей, которых никогда не мучает похмелье. Разгребая бардак в комнате, он заметил, что ночные рисунки исчезли.

Письмо седьмое

Письмо седьмое. "Можно тени любить, но живут ли тенями восемнадцати лет на земле?"

– Привет. Прости, что долго не звонила. Как ты?
– Всё в порядке, спасибо.
– Как у вас дела с ...?
– Мы расстались.
– А как поживает ...?
– О, мы не общались уже несколько месяцев.
– А... Как дела на работе?
– Я сейчас не работаю.
– А институт как закончил?
– Я его не закончил.
– Что-то случилось?
– Нет. Я научился рисовать, знаешь... А как ты?
– У меня тоже... Всё в порядке... Я... соскучилась.
– Почему ты так долго не звонила?..
– У меня не получалось...
– Я понимаю... Смерть довольно веская причина чтобы исчезнуть... И знаешь, мне жаль, что ты не убила меня...

Он заплакал... На столе стояла недопитая чуть бутылка абсента.

Улицы накрывала беспросветная январская оттепель. Серое небо и снег с дождём нравились Рену, он черпал в них вдохновение. Комнату наполняло звучание Металлики, Нирваны, Мегагерца и Ассеpt. Новогоднее затишье закончилось, и переводов было на удивление много, но Рен не отличался усердием и позволял части потенциальных заказов благополучно проходить мимо. Если бы он рассказал об этом Лере, она, наверное, его не одобрила бы. На столе в гостиной стояла золотистая стеклянная вазочка с наливными зелёными яблоками. Рен любовался ими, отпуская взглядом блекло светящийся ноут. Под столом нелепо выстроилась батарея пивных бутылок, которые ещё утром были полными.
Лёгкий аромат, разорвавший душу, наполнил комнату. Взгляд Рена неожиданно обрёл осмысленное, но бесконечно испуганное выражение.
– У тебя новые духи?
– Вчера купила. Нравится запах?
– Отдай их мне, – немного грубо сжал её руку. В глазах его читались ярость и отчаянье, подёрнутые обычной апатией.
Лера высвободилась почти брезгливо, принесла флакончик с духами, оставила на столе, вышла, хлопнув дверью.
Полированная поверхность дверцы шкафа показалась слишком гладкой, Рен, почти неосознанно, вырезал на ней несколько символов, отложил ножницы, медленно обошёл вокруг стола, приближаясь к флакончику, осторожно открутил пробку, позволив запаху растекаться по пространству. Открыл окно, собрал пивные бутылки, неумело позволив одной или двум покатиться по паркету. На лестничной площадке, полной запаха чьего-то куриного супа с капустой, зимнего дождя и отходов, закурил, прислушиваясь к звучанию разбивающихся далеко внизу бутылок. Пожилая соседка, по несчастливому стечению обстоятельств отправившаяся вынести мусор, с упрёком покачала головой, глядя на явно нетрезвого Рена, в потёртых и порванных джинсах и босиком, задумчиво наблюдавшего за тем, как опускается пепел на плитку подъездного пола. Он засмеялся, сначала тихо, потом громко и неудержимо, как смеялся когда-то над давно знакомыми анекдотами после раскуренного у физкультурного зала в институте на троих с однокурсниками косяка.
«Теперь комната будет всегда наполнена этим запахом».
Тонкие переливающиеся осколки завораживающе летают по комнате, не торопясь опускаться на пол, они сверкают, слишком резкий, немного смешанный со спиртом запах становится навязчивым, невыносимым.
Рен привычно перекинул ноги через балконные перила и не почувствовал остроты, так помогавшей всегда прогонять тоску. Пейзаж внизу был привычным и неизменным уже пять лет, Рен изучил мельчайшие детали, изгибы веток знакомых деревьев, форму лестницы в подвал с несколькими сбитыми ступеньками. Вечно гаснущий фонарь уже зажигался временами, и в его свете парили и кружились брызги зимнего дождя, похожие на осколки оставшегося в комнате флакона.
Она была в комнате. Он искал её взглядом, искал наощупь и не находил, хотя точно знал, что она там. Каждый раз отворачиваясь, он видел её где-то на краю зрения, как будто она специально пряталась за спиной, оборачивался резко, но она ускользала. Он опустился на диван и закрыл глаза. Почувствовал рядом её тепло.
«I'm your dream, make you real; I'm your eyes when you must steal, I'm your pain when you can't feel, sad but true».
Она сидела, задумчиво наклонив голову, листала книгу, которую он протянул ей несколькими минутами ранее.
Рывком Рен открыл глаза. В комнате было темнее, чем ему казалось, или успело стемнеть за вечность, показавшуюся мгновением.
Она не верила в его любовь - он усвоил этот урок.
«Хочешь, я нарисую тебе мечту? Ты ведь не знала, что я умею рисовать? Я и сам не знал».
Рен понимал, что не вправе распоряжаться своей или чужой жизнью и смертью, принимал это как данность и даже не жалел об этом.
Он взял из вазочки яблоко, разломил его, сжал, заставив вытекать сладкий сок.
Когда Лера заглянула, он сидел в углу гостиной на корточках, всё ещё сжимая яблоко в руке. Паркет тихонько тлел от непотушенного бычка. Она затушила ногой несостоявшийся пожар, закатила Рену звонкую пощёчину. Он посмотрел на неё слегка оторопело, поднялся на ноги, погасил ноут, забыв сохранить наработанные переводы, влез в куртку и ботинки и вырвался на тёмную улицу, полную промозглого ветра.
На лавку, где он нашёл себя полчаса спустя, присела девчонка с вульгарно накрашенными ресницами и пышной копной русых волос.
«У тебя самые прекрасные волосы на свете».
– Приятно слышать.
– А я что-то говорил?
Девочка надула губки.
– Пива хочешь? – он протянул ей наполовину выпитую бутылку.
– Не откажусь. Чего такой серьёзный?
– Экзамен завалил.
– Фигня всё это. У меня вот тоже в эту сессию одни хвосты, и чего расстраиваться, кому там коньяку на пересдачу, кому букет. Улыбнись давай.
– И чего ты ко мне пристала, – задумчиво спросил он, отхлёбывая из бутылки и передавая её девушке.
– Жалко тебя. Да и прогулка сегодня не задалась.
– Может замёрзла? Я тут живу недалеко.
Она пожала плечами.
– Вообще мне не очень холодно, но если у тебя там есть запас пива и желательно уютное кино, то буду рада приглашению.
«Думаешь, я помню всех твоих девушек? У тебя каждый день новые увлечения».
«Неправда. На самом деле есть только ты. Ты есть».
Рен с размаху бросил недопитую бутылку на асфальт, сегодня ему нравились осколки. Девчонка вскрикнула.
– У меня посмотреть нечего, и пиво тоже только что кончилось.
Она фыркнула и скорчила гримасу, глядя на его удаляющуюся спину.

Письмо восьмое

Письмо восьмое. «Море или мандарины?»

Рисунки отказывались рождаться, отказывались возникать в его сознании. Назло и вопреки, Рен запретил себе принимать малейшие дозы алкоголя, он хотел добиться вновь ясных картин в чистоте сознания.
Он бродил по улицам, потерянный, мерил шагами знакомые и совсем неизвестные районы города, заткнув уши плеером, продирался через глубокие сугробы зимних парков, будто где-то среди этих северных пейзажей мог найти потерянное летнее море. Тяжёлые ветви деревьев осыпали его снегом при порыве ветра. Он уселся курить на упавшее дерево, нависшее над землёй, но сейчас, казалось, лежащее на снегу. Сквозь полузабытую мелодию Алфавила ветер донёс аромат сигареты с вишнёвым ароматом. На расстоянии вытянутой руки из-под капюшона вырывались непослушно-рыжие кудри.
– Не знал, что ты куришь.
– Может, я всё ещё стараюсь быть похожим на тебя? – улыбка, тёплая и всё же зимняя.
– Как ты меня нашёл?
– Случайно. Выбрался вот погулять в парк, нашёл уединённое местечко – а оно уже занято.
– Ты искал одиночества?
– Думаю, на самом деле я искал тебя, только вот не знал об этом.
– Не уверен, что хотел видеть кого-то.
– Я вот был не уверен, что ты хотел видеть меня, поэтому не напрашивался в гости. Правда, хотел отдать тебе рисунки. Знаешь, мне всегда хотелось, чтобы меня нарисовали, поэтому я не удержался и забрал их на память.
– А потом они тебе разонравились?
– Просто решил, что это нечестно, вот так забирать, не спросив.
– Можешь оставить себе.
– Ты хорошо рисуешь.
– Портреты – не моё сильное место.
– Хотелось бы посмотреть на то, что, по твоему мнению, тебе удаётся лучше.
Они приехали к Рену вместе. Рен сидел на кровати и смотрел, как Крис завороженно перебирает его картины, наблюдал, как меняется выражение его лица, и не понимал, как так вышло, что этому бесцеремонному мальчишке он решил показывать то, что было так ему дорого и так глубоко лично. Он совсем не чувствовал, что обнажается перед ним, как было с Эрволем, когда тот смотрел на первую законченную картину. На лице Криса читалось узнавание, будто перед ним были фотокадры знакомых с детства мест. Иногда он чуть удивлённо и задумчиво переводил взгляд на стену, где видел то, чего уже много дней не удавалось разглядеть Рену. Рен опустил голову, сжал виски руками и закрыл глаза. Перед его взглядом переплетались золотистые нити, периодически превращаясь в навязчивые рыжие кудри. Он думал о том, как безжалостна эта зима, гадал, отняты ли у него рисунки на стенах, чтобы быть отданными Крису. О том, смогла ли бы она их видеть. Не прощаясь, он снова вырвался из клетки стен, придумав себе оправданием срочную необходимость купить водки и мандаринов. Когда он вернулся, его рисунки были безбожно искалечены, утыканы булавками как куклы вуду. Они заполняли стену, оставляя пробелы светлых обоев в цветочек. Рен смотрел на них в прострации, выпустив из рук пакет с мандаринами и водкой. Крис действительно видел. Как объёмная картинка, кажущаяся на первый взгляд равномерным сочетанием узоров, море оживало, и пропуски заполняли живые образы. Возвращалась яркость солнца, движение воды, шум волн и крик чаек. Рен вглядывался в знакомую картину, замершую в местах, скрытых его рисунками, пытался потерять её из виду, но она не исчезала, наполняя душу незнакомым и одновременно привычным, давно забытым и пронзительным теплом. Рен обернулся к Крису. Тот улыбался чуть робко, будто ожидая удара.
– Спасибо, – произнёс Рен тихо.
Улыбка Криса стала увереннее и ярче.
– И всё-таки, – ответил он, – нарисуй как-нибудь мой портрет – по-настоящему, красками.
Рен кивнул. Он достал краски и начал рисовать, не потому, что боялся снова потерять ожившие на стенах образы, а потому, что соскучился по тому, чтобы передавать их, чувствовать вдохновение творчества, отгоняющее мрачную недружелюбную и несуществующую реальность. Когда он вышел, Криса уже не было, а Лера смотрела на него, как на незнакомца, удивлённая отсутствием в его взгляде тяжёлой, так давно не отпускавшей его тоски.
Рену снились звёзды над морем. Пейзаж на стене погрузился в ночь, и он искал отражений звёзд в воде, знал, что они спрятались там, в глубине, но отчего-то не хотят ему показываться. Он легко ступал по воде, подчиняясь мерному движению воды, чувствуя его как продолжение себя. Водная гладь, расстилавшаяся перед ним, была бесконечной, он наступал на невидимые отражения звёзд, и ему не хотелось останавливаться, хотя он понимал, что не доберётся до горизонта. Вода была нежной и тёплой, она приятно ласкала ступни, а обступивший мягкий мрак обдавал свежестью. На мгновение Рен потерял баланс, оступился, и упругие волны расступились, поднимая тучи брызг. Он засмеялся и откинулся на спину, позволив волнам подхватить его и нести куда-то по своему усмотрению. Вскоре берег исчез из виду и не осталось ничего, кроме неба и моря, чуть заметного ветра, темноты ночи звёзд. Одна из звёзд подмигнула ему, и он потянулся к ней, ветер усилился, подхватил его, завертел, поднимая ввысь. Голова закружилась, и через мгновение он смотрел сверху на то же, своё море, устроившись дома на диване в гостиной. Перед ним сидел Крис, рыжий и кудрявый, как обычно, и он рисовал его портрет, но получалось море, и чайки, и только зелёные глаза казались похожими на подмигивающие звёзды.

Письмо девятое

Письмо девятое. «И ваши встречи – только мука».

Кристиан, в лёгком ореоле восхищения, стал его навязчивой идеей. Сидя за немецкими переводами, он видел перед собой рыжие локоны, нежную бледную кожу его шеи, открывавшейся, когда Крис откидывал волосы назад и чуть набок, слышал его высокий негромкий голос, наполненный направленной на всех покоряющей нежностью.
Рен рисовал его, по памяти, разным, неожиданным, но каждый раз оставался недоволен созданными образами, как будто не мог ухватить чего-то, чего-то не знал или не понимал.
Погружаясь в привычную тоску, Рен удивлялся, когда воспоминания о Крисе наполняли его вкусом к жизни. Он злился на себя, сам до конца не понимая из-за чего, но ждал новых встреч с лёгкими отблесками вдохновения, хотя без нетерпения, привыкнув принимать темп течения жизни как неизбежный и единственно возможный.
Крис приходил часто, проводил рядом немного времени и снова исчезал. Снег на улицах таял. Старый приёмник на кухне сломался. Рен ощущал себя спаивающим невинного ребёнка, каждый раз, открывая бутылку вина, коньяка или ликёра, когда Крис появлялся в квартире. Они больше не говорили о рисунках на обоях. Крис любил сладкие ликёры, Рен их ненавидел, но пил, потому что в целом ему было глубоко безразлично, что пить.
Крис быстро пьянел, и Рену нравилось, как нервным румянцем раскрашивались его щёки. Однажды, за пару дней до конца января, Крис пришёл взволнованным и расстроенным.
– Какие мысли мучали тебя? Или это были люди?
– Скорее мысли о людях. Ты будешь смеяться, но я готов был расплакаться от мыслей о том, насколько деградировало человечество.
– Массы всегда были безликими. И покорными.
– Возмутившиеся не лучше. Я разочарован.
Ликёр неожиданно оказался хорошим, и Рен оценил это, а Крис не заметил.
– Как трогательно, – Рен пожал плечами. – Позволь мне не смеяться, но остаться равнодушным.
Крис опустился на ковёр возле дивана, раскинул руки, закинул голову назад. Рен подумал, что воротник его рубашки на шее слишком свободный. Он сел в кресло, опершись локтями о колени.
– Знаешь, я ведь почти не разочаровался в жизни. Мне всегда было хорошо. Я расстраивался из-за плохих оценок в школе, ломал голову над созданием собственной философии, плакал в эпизоде гибели любимого аниме-персонажа. Я попал в тусовку лет в 13, случайно, банально блуждая по улицам.
– Это бывает.
– Может быть, но редко. Я жалел, что ты там появлялся нечасто. Но это было уже потом. Мне открыли новый взгляд на мир. Я попал под влияние одной дико активной личности, преувеличенно экстравагантного стиля поведения. Потом я понял, что личность эта была куда менее уверена в себе, чем я, но тогда Джет стал моим героем. Я испытал потрясающие ощущения, когда однажды он, почти случайно, для показухи, из какой-то бравады, коснулся губами моих губ. Это была невыразимая смесь горечи, греха, полёта и наслаждения.
Рен терпеливо наполнил бокалы в очередной раз. Крис оставался спокойным, как будто диктовал секретарше письмо или художественное произведение.
– Но я быстро привык. О тебе я не смел даже мечтать. Джет смотрел на тебя с уважением, а ты его не замечал. И это приводило меня в восхищение. Рен, а знаешь, Эрволь был у меня первым. Умеренность и осторожность, понимаешь?
– Ещё как. Первым и единственным?
– Да, – теперь Крис пожал плечами. – И мне хватало.
– Крис, – голос Рена прозвучал умоляюще, – я больше так не могу.
Крис уселся у его ног и взглянул на Рена снизу вверх, жалобно хлопая ресничками. Рен сполз с видимым усилием с кресла, обнял его за плечи. Крис тепло прижался к нему. У него были очень мягкие губы, у Рена кружилась голова от едва ощутимых поцелуев. Кристиан улыбался. Его улыбка была пьяной и коварной. Рен впился в его губы с неожиданной яростью, закрыл глаза, скользнул руками по его упругому телу. Он открыл глаза на ковре, прошептал смутное «Я люблю тебя». Крис взглянул удивлённо, но это было совершенно неважно. Рен встал с пола, побрёл в свою комнату и захлопнул дверь.

Письмо десятое

Письмо десятое «Но боль, которая в груди, старей любви»

Во сне Рена преследовали звуки музыки. Проснувшись, он сел за пианино и долго пробовал лёгкими касаниями воскресить ускользавшую мелодию. Высокие ноты звучали одиноко.
– Тебе нравится? – спросил он Леру, застывшую на пороге гостиной.
– Да, - ответила она тихо. – Мне не нравится, что она проникнута Крисом.
– Я не заметил.
– Мне кажется, ты влюблён.
– Сожалеешь?
– Пожалуй.
Она пожала плечами, улыбнулась, ушла. Рен решил, что сходит с ума. Он испугался ощущения полёта, нерождённого, неуверенного, будоражащего, поднимавшегося изнутри, когда Крис нашёл его губы.
Нужно было вырваться из клетки, броситься в объятия пронизывающего до костей ледяного ветра, чтоб привести мысли в порядок. Он бродил по скверу, забывая, отдавая ветру нежную мелодию с привкусом очарования и одержимости. Он думал, что забывает Криса, но упорно шёл круг за кругом к дому, где жил рыжий.
Звонок разрезал тишину всего на несколько мгновений.
– Я ждал тебя.
– Я пришёл.
Крис улыбался довольно, лукаво и нежно. Рен, весь пропитанный февральским морозом и унизанный сигаретным дымом, шагнул ему навстречу, глаза в глаза, дыханье к дыханию. Крис смотрел выжидательно, с вызовом, подался вперёд, когда Рен обнял его и прижал к себе, ответил на поцелуй увлечённо, когда тот прильнул губами к его губам. Сквозь пьянящее ощущение страсти, сквозь головокружительные запахи, касания, ощущение кожи под пальцами, он почти не ощущал колющей тоски, почти не видел образов, которыми была полна квартира.
Крис поморщился, когда он закурил прямо в постели, широко открыл глаза, когда Рен слишком легко и привычно нащупал пепельницу в ящике тумбочки.
– Хочешь переехать ко мне?
– Может быть позже. Мне лень перетаскивать вещи. Хочешь следить за мной?
– Хочу иметь под рукой немного вдохновения.
Крис попытался было прочитать что-то в снова отсутствующем взгляде Рена, но быстро бросил эту затею.

Эту зиму Рен чувствовал особенной. Она выпала из времени, выпала из состояния ожиданий и надежд. Он стал замечать, как проходит время, а проходило оно изматывающе, до изнеможения быстро. С детской непосредственностью он изрисовывал своими автографами в разных ипостасях клеёнку, зачем-то повешенную на стул. Лера недавно сказала, что они совсем как супруги. Она не мешала, и Рен был бы не против, если бы она осталась даже навсегда.
– Хочешь расписаться? – спросил он. – Или переспать?
Лера испуганно заморгала, она не ожидала такой мрачной и жёсткой серьёзности в ответ на свою шутку. Впрочем, за те месяцы, что она провела с ним, у неё было достаточно времени, чтобы привыкнуть к неадекватности Рена. А она не привыкала, оставалась каждый раз удивлённой, никогда не сердилась. Даже невольной боли.
– Нет, что ты. Не надо так грубо.
– Но я действительно хотел бы...
Лера не дослушала, вышла из комнаты. Рен отключился от воспоминаний этого эпизода и усмехнулся шутке погашенного экрана телевизора. Он по-прежнему не знал ответа. Не знал, что загадали ему рисунки на обоях. Он ненавидел вспоминать то, что было, потому что вполне могло оказаться, что ничего этого не было, и это после всех мучительных усилий.
«Я ворвался в чужое пространство. Нарушил твои закономерности. Испуганно отказался от тебя из-за твоего молчания. Мне следовало бы признать, что мне всё известно по умолчанию, без напряжения». Грифель у ручки был покорёженный, но это его мало волновало. Он продолжал оставлять на клеёнке автографы. Почти с ненавистью смотрел на капельку чернил или крови на пальце. Она была безупречно красной, но это видел только он.
– Мне понравилось, как ты испуганно смотришь мне вслед. Мне понравились твои робкие движенья.
– Но я к этому не стремилась. Или это ты не обо мне?
Он не заметил, как Лера появилась в комнате.
– Не о тебе. Извини, что слишком часто забываюсь.

Как-то раз он пришёл домой и застал Леру плачущей на кухне.
– Что случилось?
– Устала жутко, наверное, нервный срыв.
Он кивнул и пошёл к себе. Его комната явно выглядела иначе.
– Я скучал, – сказал Крис.
– Я рад, что ты здесь, – впервые за долгое время Рен беззаботно улыбнулся. – Это надолго?
– Пока не сбегу. Кажется, Лера недовольна.
– Ты прав. Но наплевать. Надеюсь, ты не будешь особенно высовываться из моей комнаты.
– Зря надеешься. Я намерен использовать всё жилищное пространство.
– Тебе не звонил Эрволь? – спросил Рен, чуть нахмурившись.
– В последние дни нет. Наверное, позабыл обо мне.
– Мы с тобой... Как он на это посмотрит?
Крис пожал плечами.
– Не думаю, что он обрадуется. Но это неважно. Я люблю тебя.
– Что?!
– Я люблю тебя.
Крис выглядел невозмутимым.
Кровь ударила Рену в голову, явственно проступили рисунки на обоях.
– Какого чёрта, – сдавленно пробормотал он. – Ты вовсе не обязан меня любить.
– Не злись. Я не сказал ничего плохого, в конце концов.
– Кристиан, моя любовь не должна быть взаимной.
Крис поглядел на него с удивлением, и в глазах его блеснули первые лучи весны.

Письмо одиннадцатое

Письмо одиннадцатое «Что-то мелькнуло, – знакомая грусть, старой тоски переливы...»

Эрволь позвонил только через неделю.
– У меня наконец появилась возможность выйти на связь, – сказал он. – Как ты? Рисуешь?
– Да. То есть нет почти. Немного работаю, немного учусь. И сижу над переводами.
– Странно. Неужели вернулся к прежней жизни?
– Вряд ли. Скорее начал новую.
– Мне не хватает тебя. Знаешь, теперь, пожалуй, я больше не буду делать таких перерывов между звонками. Как Крис?
– В порядке. Нелогичен. Непоследователен, как всегда.
– Ты нервничаешь? Вы тесно общаетесь?
– Да.
– Ты спишь с ним?
– Ага, - мрачно.
– И как ты мог? – Эрволь неожиданно рассмеялся. – Я завидую тебе.
– Почему?
– Потому что я сейчас слишком далеко. А он прекрасен.
– Скучаешь по нему?
– Пожалуй. Хотя не больше, чем по нашим беседам.
Они оставили разговор о Крисе быстро. Впереди было ещё много нераскрытых тем. Опуская трубку на рычаг спустя пару часов, Рен увидел своего рыжего, замершего в дверях.
– Ты боишься?
– Да. Он тоже светился после разговоров с тобой. Почему я не могу дать вам этого света?
– Ты многое можешь нам дать, правда. Крис, мне не хотелось бы…
Кристиан покачал головой, приложил палец к его губам.
– Знаешь, чего я хотел... В общем, я всегда знал, что, несмотря на то, что Эрволь меня любит, мне не заполнить его жизни. С тобой мне казалось, что эмоциональный подъём, который я вызываю в тебе, и есть то, чего я так ждал. Когда я смотрел на тебя сейчас, мне стало ясно, как я ошибался.
Рен отогнал ощущение горечи.
– Крис, хочешь, я на тебя женюсь?
– Идиот, – прошипел Кристиан. – Ненавижу тебя. Ненавижу вас обоих.
Рен стал чертить узор на клетчатом листе, размышляя о том, что потоки воды с нежностью убивают. За темнотой оконного стекла пробивался последний, неуверенный и будто несвоевременный мороз. Было так приятно, когда Крис среди ночи прижался к нему под одеялом, живым теплом и мокрыми от слёз щеками.

Лера притащила Рена на совершенно не интересное ему сборище. Ей казалось, что он мало общается и ему нужно расширять круг знакомств. Ему было стыдно, потому что он понимал, что обижал её нарушением их одиночества на двоих, что она не успела привыкнуть и к прежнему его образу жизни, а теперь тщетно пыталась повлиять на то, что он ещё больше отдалялся от неё. Рен сидел на подоконнике и смотрел на снежинки. Они летели, казалось, вверх, а не вниз. Было ещё светло, но в помещении горел электрический свет. Человек семь народу увлечённо беседовали на тему связи и соответствия литературы и живописи, запивая дискуссию полусладким красным вином. Рен открыл окно и зажёг сигарету. Дым быстро давяще наполнил лёгкие. Обзор из окна был весьма ограниченным. Всё, что он видел – стена здания, весьма обшарпанного, и далёкое голое дерево, возвышающееся над постройкой. Долетавшие до него отрывки разговора раздражали суетностью и пафосной самоуверенностью. Из музыкального центра доносились тихие аккорды классического фортепьянного произведения. Они казались Рену мучительно знакомыми, но он не мог точно вспомнить, что это. «Наверное, Лист», – подумал он. Мелодия идеально подходила под его настроение. Мысленно он был с Крисом, который пропадал в обществе своих приятелей, с которыми Рен не слишком был способен наладить контакт. Как и с теми, кто был здесь. Лениво щёлкая по кнопкам мобильника, он набрал смску, путая слова. Они переплелись тихонько, составив набросок будущей картины. Рен любил наброски, потому что они могли сколь угодно обещать, что картина будет прекрасной. Сообщение о доставке дало знать, что Крис, скорее всего, мобильник отключил. Он любил скрываться, недаром прятался вечно за своими рыжими кудрями. Рен задумался над тем, что опьянение Крисом прошло, и разозлился на себя за непостоянство. Эрволь говорил на эту тему с нескрываемой горечью, чуть скрашенной иронией. Ветер сметал с крыши низенького домика снег, становилось всё темнее, но не из-за позднего часа, а из-за того, что беззлобные тучи всё плотнее окутывали небо. Рен закашлялся, когда на него налетел порыв ветра с колкими крупными снежинками. Приятели Леры заговорили о том, что люди должны быстро взрослеть, отводя детству лишь неизбежно назначенное природой время. Рен пожал плечами, закрыл окно, но остался на подоконнике. Ему не хотелось спорить, подсознательно он считал себя выше этого, хотя и не отдавал себе в этом отчёта и списывал всё на лень. Мобильник в кармане джинсов завибрировал, и Рен поднёс трубку к уху.
– Когда ты вернёшься домой? – спросил глубокий голос Криса. – Я люблю тебя.
Рен улыбнулся и понял, что ему пора.

Продолжение в комментариях.

@темы: творчество

---

про отношения

15 фактов по теме от  jaana

в некоторых местах возможны пугающие откровения

1.

Я ничего не понимаю в отношениях.

Я ничего не понимаю в отношениях.
Например, когда я смотрю кино или читаю книгу, в которой затрагивается тема отношений между людьми, я чаще всего совершенно не понимаю, почему они так себя ведут или так поступают. Отношения между людьми очень сильно пропитаны этическими играми, ритуалами и бытовым лицемерием, чтобы в них возможно было разобраться.

2.

Тем не менее для меня очень важны люди и моё отношение к ним.

Тем не менее для меня очень важны люди и моё отношение к ним.
Они безусловно являются моим жизненным приоритетом. То, что связано с близкими, я считаю несомненно более важным, чем вопросы работы, преданности Звёздному Флоту или условий индивидуального комфорта. Я склонен наполнять любое действие смыслом именно в ключе отношения к людям и тому, насколько это действие для них нужно.


3.

Однако, я склонен считать все виды взаимоотношений между людьми своего рода сделкой.

Однако, я склонен считать все виды взаимоотношений между людьми своего рода сделкой.
По моему мнению, во мне нет ни капли альтруизма, и каждое моё действие это вложение или оплата. Восприятие моё в этом плане несколько шире, чем "я помог тебе донести чемодан сегодня - ты поможешь мне донести его завтра". Например, если мне доставляет радость и удовольствие присутствие рядом приятной девушки, и я наслаждаюсь её внешним видом, голосом, запахом, я вполне считаю это удовольствие достаточной платой за то, что я могу потратить на неё своё время и деньги. Или со своей стороны могу считать достаточной платой, что я весь такой харизматичный и приятный собеседник. В большистве случаев мне достаточно взвешивания на моих внутренних весах соответствия платы сторон, иногда это требует обсуждения, и тогда становится сложнее.

4.

К сожалению, я хорошо умею портить отношение окружающих к себе и свои отношения с людьми.

К сожалению, я хорошо умею портить отношение окружающих к себе и свои отношения с людьми.
У меня откровенно хромает чувство такта и умение сказать то, что нужно, в нужный момент. Многие считают меня хамом и утверждают, что за то, как я выражаю свои мысли, меня нередко хочется убить. К тому же, у меня сложный характер и я редко соответствую ожиданиям. Непростой момент также составляет моя привычка общаться на слишком близкой дистанции с теми, с кем регламент отношений эту дистанцию не подразумевает. Я нередко умудрялся испортить отношения с теми, кто ко мне относился с всей душой.

5.

Например, у меня плохие отношения с родителями.

Например, у меня плохие отношения с родителями.
Нужно отметить, что у меня не было детских травм или каких-то очевидных поводов для упрёков родителей в угнетении меня. Мне уделяли время, на меня тратили деньги, в моём воспитании принимали активное участие, мне помогали решать мои проблемы, со мной беседовали и играли. Тем не менее, я всегда был слишком сильно в чём-то не прав и моё мнение не считалось достаточно важным, что не изменилось и во взрослом возрасте. Поэтому моё общение с родителями очень часто заключается в выслушивании бесконечных упрёков, возмущения и недовольства моим поведением и образом жизни. Поэтому я не отношу родителей к кругу близких и не считаю себя обязанным в чём-либо притеснять себя для их комфорта.

6.

Мне легче и приятнее устанавливать отношения с детьми, чем со взрослыми.

Мне легче и приятнее устанавливать отношения с детьми, чем со взрослыми.
Возможно, это инфантилизм, попытка сохранить или воспроизвести ситуации из детства, когда ты приходишь поиграть на детскую площадку и - оп, у тебя уже куча друзей.
Но я склонен считать, что дело в том, что детское восприятие менее загромождено комплексами и социальными стереотипами, а реакции более искренни, и поэтому мы лучше находим контакт.

7.

Мои отношения воображаемы.

Мои отношения воображаемы.
Я довольно плохо представляю, что думают другие люди, как они воспринимают мир, и, соответственно, насколько взаимны или невзаимны мои симпатии и антипатии. Поэтому я предпочитаю фокусироваться на том, что представляю и чувствую я. Например, здесь, в дайри, я годами читаю людей из своего избранного и имею к каждому из них отношение, которое мог бы испытывать к приятелям или друзьями, которых у меня нет. Полагаю, что большинство из них и не догадывается о том, что они по-своему значимы для меня. При общении с реальными людьми я склонен строить множество воображаемых моделей контакта и развития нашего общения, которые никогда не воплощаются.

8.

Я могу вступать в отношения с неодушевлёнными предметами.

Я могу вступать в отношения с неодушевлёнными предметами.
Мне хватает силы воображения, чтобы направлять эмоциональную привязанность в исключительно одностороннем порядке. Мне близка тема фетишизма, она задевает во мне живые струнки. У меня есть замечательные фантазии о романтических привязанностях к куклам для сексуальных утех и эта тема в кино всегда находит во мне отклик (например, чобиты всякие, это же прекрасно). Сейчас в моей жизни недавно появилась подушка-гусеница, к которой я отношусь, как к забавному и немного загадочному существу, умиляющему и нуждающемуся в некоторой степени опеки, - ребёнку или питомцу.

9.

Я никогда не состоял в классических любовных отношениях.

Я никогда не состоял в классических любовных отношениях.
У меня были влюблённости, случайные связи, постоянные и длительные отношения, совместный быт и тому подобное. Но никогда не было тех самых отношений, которые соответствовали бы сформированной окружающими источниками информации классической картине.
Когда я дарю ей цветы, мы ужинаем в ресторане, на прощание целуемся, назначаем свидания для совместного времяпровождения, и я гордо говорю о ней "это моя девушка". Иногда я сожалею об этом. Я что-то упустил.

10.

У меня есть идеальное представление об идеальных отношениях, и я верю, что они возможны.

У меня есть идеальное представление об идеальных отношениях, и я верю, что они возможны.
Есть картина дружбы и картина любви, а также образы ещё нескольких моделей отношений, о которых я мечтаю, и которые очень редко сбываются. Что не отнимает у меня оптимистической веры в то, что я просто не встретил ещё этих людей или не сблизился с ними достаточно, чтобы понять, что они способны воплотить для меня в реальность мои идеальные модели.

11.

Мне требуется несколько разноплановых отношений для удовлетворения моей потребности в общении.

Мне требуется несколько разноплановых отношений для удовлетворения моей потребности в общении.
Основные составляющие - это, во-первых, близкий друг/член семьи, с которым можно отлично и отдыхать, и работать вместе, и которому и о котором интересно всё, включая тайные замыслы и ничего не значащие бытовые подробности.
Во-вторых, некая романтическая привязанность, дающая возможность приложения определённого спектра эмоций.
В-третьих, новые знакомства - так чудесно, когда можно рассказать о себе то, чего ещё не знают, и приглядеться к незнакомой картине мира, отыскивая в ней сходства и различия.
В-четвёртых, друг/товарищ/приятель (а лучше несколько), с которыми можно ненавязчиво поболтать и позаниматься совместной деятельностью по интересам, которые приходят иногда в гости и встряхивают застарелый уклад.
В-пятых, коллектив, некий клуб, объединяющий группу людей, часть которой я составляю.
К сожалению, у меня чаще всего большие проблемы как минимум с половиной пунктов.


12.

Мои романтические и дружеские отношения имеют оттенок собственничества.

Мои романтические и дружеские отношения имеют оттенок собственничества.
Я забираю их себе, и они мои. Им может нравиться или не нравиться быть моими, они могут сопротивляться или не соглашаться, вырываться из этих цепей, болезненно метаться в них. Но без этого ощущения принадлежности я, наверное, не способен поверить в близость. Что интересно, моя эмоциональная отдача и привязанность зачастую бывает сильнее, чем у того, кто становится объектом моего завоевания.

13.

Я осознанно делаю выбор партнёра по отношениям и способен разорвать их только в исключительных случаях.

Я осознанно делаю выбор партнёра по отношениям и способен разорвать их только в исключительных случаях.
Мне вспоминается всего несколько довольно незначительных случаев, когда разрыв отношений произошёл по моей инициативе. В большистве случаев, если это случается, бросают меня. При этом для меня однажды сформированное отношение к человеку претерпевает мало изменений. Если я впустил человека в определённую нишу, ему очень сложно будет её покинуть. То есть мы можем вообще не контактировать долгие годы, но у меня останется отпечаток, что это - друг, и это место для него в моём сознании сохранится за ним.

14.

Моё отношение к вопросу или проблеме сложно изменить.

Моё отношение к вопросу или проблеме сложно изменить.
Несмотря на мой интерес к новому и стремление к повсеместному улучшению всего, что только можно, я довольно консервативен. И внутреннее восприятие, сформированное на основе однажды сделанного анализа, поддаётся переменам с отвратительно мучительным скрипом.

15. У меня чаше всего есть негативное или позитивное отношение к любому вопросу или сфере деятельности, даже если мне безразлична эта тема или я в ней не разбираюсь.

@темы: флешмоб

---

Лето

Лето - время дорог, когда приходи ощущение пути, и зелёные линии навигатора сулят надежду. Вдали, над самым горизонтом, лента дороги убегает в подсвеченные заходящим солнцем облака. Иногда сквозь закат проплывает сверкающий золотом самолёт. И струятся планы, трепещут нескончаемые фантазии, рождаются мысли, устремляющиеся вслед за золотистой полосой, пересёкшей небо.
Лето пахнет бензином и ветром, и несбыточным, иногда ароматами умытого дождём леса и его влажных устилающих землю листьев.
Лето отдаёт неисполнимыми мечтами, отзвуками детства и юности, как будто всё впереди, и внезапно уже всё уже не кажется таким отчаянно невозможным.
Летом можно упиваться ветром, впускать его врываться поверх спущенного стекла даже в самый безветренный день, и давать дышать и перекрывать дыхание.
Когда-то лето было символом свободы и, может быть, сейчас, когда оно давно утратило эту символичность, ощущение свободы пытается выбраться в этом бесконечном ветре струящихся дорог, манящих убежать вдаль, вырваться из привычных повседневных оков, свернуть с трассы и, запутавшись в перекрёстках направлений, очутиться там, где был, или не был, а только привиделось, что был.
Лето течёт сквозь мысли, тянется лентами через сознание, лентами автострад, пустых или переполненных вереницами автомобилей, лентами сливающихся в зелёные стены лесов, лентами уверенных и воздушных предчувствий и задумок.
Лето вплетается внутрь и не оставляет, пока не растает и не оборвётся, вытекая сквозь пальцы в конце пути.

---

Воспоминания - следы на песке.
Иногда я ощущаю себя фетишистом, когда с трепетом касаюсь мною самим наделённых смыслом предметов.
Иногда я цепляюсь за воспоминания о том, чего не было, потому что то, что было, недостаточно увековечено, чтобы существовать.
Недавно мне сказали, что непонятно, откуда во мне берутся все эти слова, всё это слишком пространное, слишком подробное изложение мыслей, а я удивился, ведь мои мысли гораздо обширнее и подробнее того, что я высказываю, и то, что я говорю - это всего лишь своеобразная суть, квинтэссенция бесчисленного множества образов, наполняющих моё сознание.
Воспоминания теряют чёткость, и образы размываются. То, чего, казалось, никогда не забудешь, стирается. Остаётся смутный образ, похожий на трепет свежепросмотренного сна. Когда многочисленные следы окончательно исчезнут под ветрами и новыми нанесёнными слоями, что от них останется?
Каким станет для меня образ тебя, не моей сбывшейся сказки, когда твоё присутствие перестанет будоражить мои мысли, когда я будто бы забуду тебя?
Меня влечёт непзнаваемое, как объект для препарации, я создаю себе иллюзии разложенности по полочкам тех, кто каждый миг может повернуться новой гранью.
Давай рассмотрим тебя в микроскоп?

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

про природные таланты

Интересно, с чем связан очередной выверт человеческой психики, направленный на то, что мы склонны гордиться тем, что у нас есть по умолчанию и при этом завидовать тому, что нам не дано?
Я часто сталкиваюсь с тем, что поводом для гордости у людей служат природные данные, то, что обусловлено генетикой и обстоятельствами, но при этом не было результатом осознанного выбора или кропотливых усилий. Это и те, кто гордится своей успешностью и благополучностью на фоне хороших исходных обстоятельств (рождение в богатой семье, в стране с благополучной экономикой, квартира в наследство итд итп) и те, кто гордится своей красотой/физической силой, которые являются следствием удачного сочетания генов, и те, кому легко даётся какая-то область деятельности, поэтому они без труда постигают или делают то, для чего множеству других нужно прилагать мучительные усилия.
Что интересно, в своём собственном восприятии я часто сталкивался с тем, что именно тем людям, которые обладают природными талантами или способностями, я особенно завидую.
То есть, если товарищ был слабым и тощим, но при этом проводил каждый день долгие часы за тренировками и нарастил мышцы, и стал сильным, он не вызывает у меня зависти, ведь это мой осознанный выбор, я не хочу по 6 часов в день заниматься тренировками, поэтому я остаюсь слабым, он хотел, и стал сильным. А вот если он практически ничего не делает для поддержания формы, но при этом заметно сильнее меня - это меня угнетает.
Или, скажем, таланты. Когда я был в детском саду, у меня не получалось рисовать. А там была девочка, которая рисовала картинки, как из настоящей книжки, и мальчик, который создавал, в задумчивости водя по листу, такие узоры, какими не стыдно было бы украсить многие декоративные элементы. И я мучительно завидовал этим детям, потому что я ведь так не мог. Я был одарённым ребёнком, я осознавал и ощущал своё интеллектуальное превосходство, но рисовать-то не мог!
Я завидую богатым людям, которые ничем не заслужили своего богатства. Я тоже ничем, почему у меня его нет?
Завидую гармоничным натурам, которые видят мир без нескончаемого пессимизма и умеют радоваться жизни, не смотря ни на что, если я знаю, что для них это не результат долгих медитаций и преодоления и перекраивания себя.
Это даже на анекдот похоже про девушку, которая завивает волосы, а если б они были кудрявые, распрямляла бы их.

---

Про ложь

Я всегда относился к вранью достаточно категорично. Есть люди, которым ложь даётся легко и непринуждённо, но я не из них. Я вполне способен на фантазии и сказки и даже предполагаю, что, как и многих, мои воспоминания часто приобретают нюансы, которые не полностью соответствуют действительности, но именно врать в глаза я способен очень слабо.
С детства меня учили лицемерию принятого в рамках социума поведения. Я не одобрял его, но воспринимал и принимал как некие принятые правила. Я запоминал шаблоны поведения и в определённой мере следовал им.
При это я всегда считал, что существует круг общения, близкие люди, возможно потенциальные, в котором не может быть подобных правил, а также не может быть лжи.
Я считаю себя достаточно гибким и свободным от стереотипов, чтобы принимать и понимать многое, в том числе то, что мне вовсе не близко, неприятно или даже болезненно.
Но я не выношу ложь.
Когда мне лгут близкие, когда они скрывают от меня что-то, что имеет для меня большое значение, - это, пожалуй, именно то, что может ранить меня в отношениях сильнее всего.
Я теряю почву под ногами, потому что рушатся основы. Для меня солгать человеку или скрыть что-то существенное означает, что он исключён для меня из близкого круга общения, и я допускаю мелкое несоответствие фактов, потому что это куда проще, чем вываливать на чужих свою точку зрения с подробными никому не нужными объяснениями. Если тот, кого я отношу к своим, допускает такого рода поведения по отношению ко мне, это автоматически наводит меня на мысли, что я для него своим и близким не являюсь.
Даже если это "ложь во спасение", сокрытие фактов, которые огорчили бы.
Я знаю и понимаю, что у других распространено другое отношение ко лжи и утаиванию.
Я знаю, что люди не могут перестать быть дорогими и близкими в одно мгновение из-за одного отдельно взятого поступка.
Но я не могу зарастить разделяющие нас трещины.

---

Я бросил пить. Вот она, старость.

---

Прогнивший мир

Иногда бывает, что люди приходят, топчутся на пороге, замирают на грани. И кажется, что ещё мгновенье, и будет сделан решающий шаг. И вроде немного совместных воспоминаний, только смутные надежды, и ожидание, и радость встречи, и улыбка, которая кажется искренней, вызывает желание улыбнуться в ответ.
Кажется, что неприступленные границы, вежливость, просьбы - не то чтобы игры, иногда веришь, что, когда говорят "спасибо" - это не просто формулировка.
И видишь сны, и жертвуешь силы, чтобы всё по высшему классу, уверенно, сильно, и веришь в то, что получишь на выходе результат.
Иногда бывает, что люди уходят, сухо исчезают, не попрощавшись, потому что ты получил свою оплату, и иллюзия радости входила в контракт. Доброжелательность тоже имеет цену, не стоит забывать, что каждый гран приязни включён в общий счёт и подлежит оплате.
И горько просыпаться на осколках разрушенных иллюзий.

---

Новый сезон

На редкость жизненно и в тему:

внезапно демотиватор

18.12.2015 в 19:56

Пишет  Лейлерион:

Мне тут говорят, что это нельзя не запостить)))

---

Осколок

У меня есть осколок зеркала, похожий на полумесяц. Ободранный и замызганный. Он мог бы быть символом лабиринта отражений души - сломанный, неприглядный, в самом деле лишённый достоинств, безо всяких скрытых "но", безумной трогательности или старых привязанностей.
Но он не символичен. Это просто один из предметов, которые окружают меня.
Знаешь, я почти всегда пребываю в уверенности, что у меня нет ничего лишнего, и у каждого из этих предметов есть своё применение, время и место, когда он выступает на сцене.
Если бы я создал статую из ледяной грусти, она была бы мутной, как старый осколок зеркала.

---

в три раза моложе

Я открываю дверь. Ты пришла. Я безразлично дежурно улыбаюсь, пропуская тебя внутрь, как будто ты сейчас попадёшь в привычные потоки суетливых будней, и старательно строю усталый вид - вдруг меня увидят коридоры.
Лёгкий шлейф твоих духов тянется, заставляя ноздри расширяться и сжиматься.
Сердце спокойно. Порывы его давно угасли. Просто запахи раздражают меня сильнее, чем многих других.
- Ты пришла, - говорю я, когда дверь уже закрыта и остальной мир отрезан от маленького неуютного островка квартиры, оставшейся чужой и 23 года спустя.
Ты киваешь, и уголки твоих губ чуть вздрагивают, будто ты неожиданно понимаешь для себя что-то, в чём до последнего момента так глупо боялась признаться. Наш контракт окончен, но ты пришла.
Я ненавижу стягивать чужие джинсы, я так надеялся, что ты придёшь в чём-то трогательно-женственном, вроде платьица. Я чувствую лёгкую холодность и страх, но мне сейчас на них наплевать.
Я старательно доказываю себе, что я живой, что во мне есть что-то, может быть похоть, а может, душевный трепет.
Устало откидываюсь на спину и зажигаю сигарету.
- А как же прелюдия? - спрашиваешь ты, пытаясь шутить.
- Прелюдия будет после, - отвечаю я.
И эта встреча - одна из череды тех, после которых уже никогда не встречаются снова.

---

Я приду к тебе

читать рассказ про демонов

Рождение. Молитва первая «Услышь меня»

Через сомнения, через безнадёжность трудно лететь со всех крыльев, особенно когда сковывает стремительность движений нестерпимый голод. Окутанная липким невесомым туманом пустыня не слишком гостеприимна, и, говорят, из неё невозможно выбраться. В последние тридцать лет Хэр'эру стало даже казаться, что говорят правду. Но растворить себя в окружающей пустоте было так же невозможно, как и преодолеть невидимые барьеры, поэтому он не оставлял попыток вырваться из заточения. Что ещё в конце концов оставалось делать в месте, изолированном от остального мира на всех доступных демону слоях реальности? Он снова оторвался от земли и взмыл навстречу бескрайнему небу в тёплых лучах чёрного солнца.

На краю жарко дышащего гейзера было уютно собираться после заката, когда дающие силу лучи переставали пронизывать пространство своим дыханием. Молодёжь и умудрённые опытом опускались на согретую землю и делились чаяниями, надеждами или легендами. Спокойные древние восстанавливали силы благодаря юному пылу молодых. И рассказывали свои мрачные сказки.
Совсем юное создание, не устававшее радовать древних своей молодой энергией и иногда слегка раздражавшее всезнающих молодых своим неведением, настойчиво просило рассказать новую историю о герое. И, добившись своего, впитывало взахлёб знания об изгнаннике, которому не суждено освободиться. Никто из присутствующих не был близко знаком с Хэр'эром, но некоторым случалось порой встречать его в землях демонов или во время путешествий по миру. О нём говорили многое, что заслуживало уважения, и многое, благодаря чему вовсе не хотелось сострадать настигшей его судьбе. Утверждали, например, что когда-то он объединил разрозненные группы демонов, прекратив массовое межвидовое уничтожение, что именно он был ответственным за первые дипломатические контакты с земляными элементалями, населявшими соседний с их страной горный район, контакты, благодаря которым призрачная раса обрела довольно много новых знаний и развила свою магию столетия назад. Рассказывали, что он испил до полного истощения больше существ, чем любой другой из ныне живущих демонов, но этого ему было мало, поэтому он пленил и исследовал на питательный потенциал демонов, которые не могли с ним справиться. И что, достигнув зрелости и нарастив свою магическую мощь до невероятных размеров благодаря многочисленным путешествиям, исследованиям и экспериментам, он отправился в отшельничество, вернувшись из которого, вихрем налетел на населённый мир и разметал несколько крупных человеческих городов. Не за это Хэр'эр был наказан - кому пришло бы в голову пересчитывать поселения примитивных существ, соседствующих с демонами на планете. Он был отправлен в заточение за создание химер. Отшельничество лишь усугубило жажду экспериментов в мятущейся душе демона, а обретённая за годы развития сила исковеркала разум иллюзиями всемогущества, и Хэр'эр принялся за попытки извращённого созидания, запирая демонические сущности в искусственную плоть, сращивая тонкие структуры существ и совмещая несовместное. Могущественные жрецы народа воззвали к тёмным богам с просьбами сыскать неотпираемую клетку для их сбившегося с пути собрата, и боги ответили своим верным, и бывший герой был обречён на вечный неутолимый голод одиночества.

Неокрепшая картина мира Ригхнойра взорвалась мазками незнакомых красок от разбередивших душу историй о заключённом великом маге. Кружился ли он со своими собратьями-ровесниками в танцах и играх, пробовал ли новые эмоции собранных в резервациях для кормления существ, занимался ли с учителем постижением и развитием своей природной силы, слушал ли рассказы древних, отправлялся ли в путешествия с родителями для познания мира, где-то в глубине, на краю восприятия, всегда сопровождал его силуэт чужих тёмных крыльев. Хэр'эр стал вездесущим кумиром молодого демона, и упоминания о нём заставляли трепетать что-то глубоко внутри.
Дни летели за днями, энергии всё легче повиновались воле, структуры материального мира становились всё понятнее и проще, и дерзкие мечты, родившиеся в тёплый вечер у гейзера, обретали более чёткие черты вслед за способностями к самоматериализации и управлению стихиями. Ригхнойр выказывал неплохие способности и легко продвигался по ступенькам мастерства, принятым в демоническом обществе в системе обучения молодёжи. Осторожно, шаг за шагом, он выведывал интересовавшую его информацию о заточённом древнем, силясь ничем не выдать своего жгучего любопытства. Он зря осторожничал - никому не пришло бы в голову разбираться в вихрях желаний такого нестабильного в силу своей юности создания и раскладывать по полочкам признаки, выдающие его интерес.
Картина складывалась медленно, но верно, и вторым по счёту большим ученическим путешествием стал путь к ледяному острову неподалёку от полюса, где находилась тюрьма Хэр'эра. Лёгкой тенью мчась над океаном, Ригхнойр вбирал в себя окружающее пространство, пытаясь изо всех сил не упустить из виду ни одного метущегося огонька жизни, не пропустить ни одной ауры из тех немногих, что встречались на пути в этих неприветливых землях. Добравшись до острова пустыни, демон снизил скорость, растворяясь в вязком тумане в кольце гор. Он распахнул крылья, тонкой плёнкой разливаясь в воздухе над каменистой равниной. Его сознание развернулось, перебирая все слои пространства, прислушиваясь чутко, стремясь коснуться прочных стен невидимой клетки. Пространство не ответило. Вдали, на грани, лучились неярко силуэты немногочисленных представителей местной фауны, камни угощали бесцветными отголосками прошлого. Ни следа магии в подпространстве. Ни намёка на стену. Ригхнойр полностью исчез с материального слоя, уходя глубже, и снова был разочарован. Остров оказался обычным пустынным островом. Улетев воодушевлённым и взбудораженным, демон вернулся, принося с собой лёгкую тень печали.

- Учитель, сколько слоёв в мире?
Спокойная мыслеречь неугомонного молодого демона отвлекла Шудрэга от тщательного составления планов ближайших занятий. Мысленно куда сложнее задать вопрос неверно, чем формулируя его словами, ведь всегда можно пояснить, что имеешь в виду, передавая образы. Малыш говорил о слоях пространства, знакомых духам с самого рождения.
- Не думаю, что кто-то считал. Нам доступен мир материальных объектов и мир духов. Мы знаем, что великие маги могут проникать глубже, и одним богам ведомо, как глубоко простирается зрение более высокоразвитых существ.
- А может так быть, что как, скажем, шерхемы, не видят слоя, в котором мы рождаемся, мы не видим какого-то другого мира, который существует прямо там, где мы находимся?
- Может быть.
- И никто из демонов никогда не пробовал туда забраться?
- Мне о таких попытках ничего не известно. Кто знает, как многое лежит за пределами нашего восприятия. Может быть, займёмся сначала тем, что нам по силам?
Шудрэг принял стойку, призывающую к медитации, проводимой перед тренировкой повелевания стихиями. Ригхнойр сдержанно кивнул и последовал примеру учителя.

Змеящиеся вихри ласкали молодого духа, парившего над бесконечной чередой гор. Перед ним представала красота тёмного мира, с его бурлящими переливами энергий. Ригхнойр просачивался сквозь тяжёлые тучи, играя, перемешивался с ними, а потом вдруг сгущал материализацию и позволял струям дождя косо стекать по коже, умывая её. Он взмывал к тучам, а потом улетал от них и манил за собой, усиливая непослушный ветер. Сегодня в нём родилось вдохновение, новая надежда, и он радовался дождю, как радовался новой, ещё не воплощённой идее. Уже два года он неустанно посвящал своё время тренировкам по точному считыванию мыслеобразов. Он общался с примитивными расами, старательно выплавляя из их обрывочных несформированных представлений картины незнакомцев. Он прислушивался, собирая информацию по крупинкам, а потом беспорядочно являлся во снах другим бестолковым смертным. Он сидел на диете, позволяя себе питаться только страхом узнанных и найденных, с каждым этапом усложняя себе задачу. Жертвой становился ненароком упомянутый случайный знакомый того, кто служил проводником. Несколько раз в нескольких разговорах возвращаясь к выбранному персонажу, Ригхнойр оформлял его мыслеобраз, насыщая его деталями до тех пор, пока не мог безошибочно узнать. Затем среди множества находящихся поблизости аур он нащупывал свою жертву и приходил к ней, стараясь принять обличье пострашнее. Если всё проходило удачно, он награждал себя лакомством из разных ноток страха. В этот особенный день ему удалось узнать, по-настоящему увидеть мыслеобраз Хэр'эра. Люди тут, конечно же, были ни при чём. В пограничное поселение, в котором Ригхнойр проводил в последние дни довольно много времени, пришёл древний, который был знаком с заключённым демоном. Мастерство юного духа достигло наконец того уровня, что он смог, внимательно слушая незнакомого древнего, при одном упоминании своего кумира достроить наконец то, чего ему не хватало, чтобы пойти на попытку связи с ним. И теперь восторг его вдохновения изливался на горы вместе со струями дождя из собранных им облаков.
Остановив беспорядочное мелькающее парение, Ригхнойр сложил крылья и сосредоточился на медитации, помогающей обрести собранность перед важными свершениями. Сами собой родились в душе его слова горячей молитвы тёмным богам, молитвы с просьбой благословить его начинания и даровать ему сил свершить задуманное.
Выбрав импонирующее его внутреннему состоянию место с естественной магической подпиткой, Ригхнойр начал свой призыв. Он знал, что просто не будет - ему было известно, что каналы связи с внешним миром для Хэр'эра перекрыты. Он не был наивен настолько, чтобы верить в то, что ему удастся обойти защиту, созданную куда более опытными демонами, а возможно, и самими богами, если легенды не врут. Но он надеялся на то, что вдохновение, посетившее его, в самом деле помогло найти лазейку в защите. Ещё одна практика, которой он занимался в полную силу, была практика слияния, - одна из тех, которую когда-то благодаря Хэ'рэру передали демонам элементали земли. Он становился землёй, становился скалами, перекраивая своё сознание так, чтобы раствориться в них, растеряв чёткую структуру собственного "я". Призыв Ригхнойра должен был прозвучать в тот момент, когда он развоплотился бы, слившись с одной и скал на пустынном острове. Прозвучать, проникая вглубь неведомых ему слоёв подпространства, коснувшись энергий мира там, куда не дотянуться демону. Раствориться, не растворяясь. Перестать существовать, сохранив себя. Разобрать сеть мироздания на фрагменты, меж которыми так легко проникнуть мысли и сознанию.
Предельное сосредоточение, и несколько слов мысленного призыва, приправленные живым коктейлем поклонения и юношеской непреклонности, ринулись по нитям-нервам древних гор. В тот момент, когда сознание демона сорвалось в пропасть, не удержавшись на грани, он коснулся на мгновение сознания древнего. Ригхнойр распадающимся восприятием почувствовал на миг неудержимый, пронизывающий, ненасытный голод многотысячелетнего демона.

Переплетение. Молитва вторая «Ответь»

Вспышка тьмы, невероятное и несомненное возрождение. Пару столетий спустя его всё же начали преследовать миражи, нашедшие брешь в нестойком измождённом сознании. Вернуться, собраться, вспомнить первые годы, озарённые яростью, тянущей разбить крылья, но вырваться. Вспомнить вторые годы методичных попыток аккумулировать силу и знания, перестроить всё то, что есть в тысячелетиями копимом багаже, переложить с одной полки на другую. Вспомнить последние годы, переполненные отчаяньем и безнадёжностью, попытки совершить нереальное, обходные пути иных образов мышления. Вспоминать. Не слышать свежего ветра и дождя. Не слышать звонкой юной души, кричащей "Я приду к тебе".

Тихий уголок у воды, защищённый от всех ветров и открытый сияющей тьме солнечных лучей, приютил двоих демонов, сцепивших тени своих крыльев. Демоны сидели молча, легко соприкасаясь аурами, будто держа друг друга в нежных и немного стыдливых объятиях.
Их уединение бесцеремонно нарушил ещё один молодой дух, с юной яростью непокорности разорвавший ментальное спокойствие и молчание. Его мысли резво пробежались по аурам соплеменников, пытаясь расшевелить их, призвать к деятельности взамен пассивного созерцания. Рохт и Шпир вдруг изменили краски своих тонких тел, залучились, будто не побеспокоили их, а, напротив, дали им долгожданный дар, приведя к результату их медитацию. Все трое бросились вверх, выпуская свою радость встречи, кружась в потоках воздуха и соприкасаясь дымкой рассеянных тел.
- Как здорово, что вы нашли меня, - сказал Ригхнойр братьям, просачиваясь сквозь облако и разбрасывая его туман им навстречу.
- И собрали по кусочкам, - прокомментировал Шпир, незаметно собирая клочья тумана в кольцо, чтобы заставить его преградить резвому приятелю путь.
Все трое полыхнули эмоциями, похожими на заразительный смех.
Шпир и Рохт всегда были вместе. Они даже не были уверены, что на самом деле не являются одним существом. Дети демонов не появлялись на свет вдвоём. Привести даже одну душу в мир было непросто для тех, кто решал объединить свои сущности. Родители братьев провели вместе несколько столетий, прежде чем решить, что их энергетики достаточно совпадают друг с другом, чтобы они могли стать проводниками для новой души. Когда же, спустя год пестования энергоструктур, они наконец смогли дотронуться до сознания новорожденного, они были поражены. Вместо одной души в коконе проводников оказалось две сущности. Их не пробовали разделить, и воспитывали и растили вместе с другими недавно рождёнными отпрысками. С интересом наблюдали старшие за тем, как происходит их взаимодействие, как часто они кооперируются и стремятся дополнять друг друга, как легко им даются совместные действия. Души близнецов определённо были связаны теснее, чем души тех, кто добровольно образовывал союз.
Именно близнецы отправились вслед за Ригхнойром, не дав ему сгинуть в растворении, в котором он взывал к древнему. И только тогда Ригхнойр заметил симпатию, которую питали к нему братья, и со всей открытостью юной души ответил такой же симпатией и взаимопознанием. Близнецы помогли ему узнать, что такое близость, потому что прежде его контакты с соплеменниками никогда не были так тесны, чтобы делиться сокровенным и открывать себя. Ригхнойр просто не подозревал, зачем это может быть нужно. Всё, чему его учили - это иерархия, взаимоуважение, вежливость, и сферы дружбы, взаимного тепла и познания друг друга для него просто не существовало. Его захватил этот новый шаг в открытии мира, захватил настолько, что даже неустанные тренировки, упражнения в магии и занятия по высвобождению и наращиванию собственной силы отступили теперь на второй план. Они скорее служили ещё одним мостиком, поводом поделиться чем-то с друзьями, когда недостаточно было просто летать, пронзая облака.
Сросшись душами с близнецами, Ригхнойр постепенно перестал осознавать, что когда-то в его жизни не было этой связи, ставшей всего за пару десятков лет такой прочной и естественной. Однажды он рассказал им о том, что по-прежнему не переставало занимать его мысли - о своём самонадеянном стремлении выйти на контакт с заключённым древним. Втроём они изучали глубинные техники телепатической связи, учились погружаться на тонкий слой пространства, лежащий глубже привычного демонам мира духов, в котором они рождались и существовали в первый период после рождения, до того, как обретали способность к материализации, вместе учились обходить барьеры, перекрывающие возможность взаимодействия. Ригхнойр огорчался, замечая, что для Шпира и Рохта почти не существует этих преград. Они могли общаться друг с другом, перекликаясь душами, даже когда внешние условия, казалось, не позволяли этого, и у самого Ригха не получалось выйти на контакт с одним из братьев. Он пытался понять суть их взаимной связи, разглядеть, отчего их души так хорошо слышат друг друга. Он нашёл учителя в лице одного из демонов, по силе и мудрости приближающегося к древним, но ещё достаточно молодого, чтобы заинтересоваться феноменом близнецов и Ригхнойром как талантливым подающим надежды учеником. Он учил демона видеть структуру души, незримую мозаику, составляющую её суть, учил понимать связи. Но недостаточно хорошо учил распоряжаться знаниями, и недостаточно глубоко заставил ученика усвоить мысль о том, что не в его власти пытаться перекроить рассмотренную картину.
В один яркий и холодный тёмный день троица отправилась к Синему Вулкану, хранившему в себе силу великих артефактов, приносимых некогда когда-то в жертву неведомым богам древности. Легенда гласила, что, опустившись в жерло, любой может изменить свою природу, но мало кто может вернуться. Три демона рассыпались фиолетовыми искрами и смешались вихрем тёмной пыли. Техника объединения позволяла им умножать силы, сохраняя автономность сознания. Она была одним из самых важных уроков, усвоенных ими благодаря последнему учителю. Сплетя вокруг себя мощную и сложную сеть защитных заклятий, демоны поискрились к жерлу вулкана. Они ощущали мощные энергетические всплески погребённых источников магической силы, изучали её, осторожно пробовали на вкус, отыскивая нужные ноты волшебной мелодии.
- Нашёл, - послала сигнал та часть троицы, которая была Рохтом.
Искры заскользили по дышащей лаве в сердце горы, просачиваясь сквозь неё. Они стремились подобраться поближе к артефакту, который, как они надеялись, даст им возможность перекроить свои души. Ригх уловил, что мозаика духовной структуры близнецов была подобна симметричному отражению одного в другом. Ему необходимо было научиться менять себя, становясь частью этой мозаики. Запитавшись энергией древнего Небесного зеркала, искры замерцали и слились с лавой жерла. Шпир, Рохт и Ригх перестали себя ощущать, но они были уже далеко не так неопытны, как некогда молодой демон, растворивший себя в горных породах и не знавший, как собраться обратно. Несколько мгновений понадобилось им, чтобы вновь обрести тройственную целостность. Общая воля троих бросилась к разрушению связей, мучительно разрывая саму себя в надежде невероятного акта созидания. Внезапно те части, что были некогда Шпиром и Ригхом, пронзило невероятной распыляющей болью. Они разорвали одну из цепей, соединяющих структуры души, и не было более ничего кроме нарывающей боли. В неслышимом, сотрясающем пространство крике вырвались они из жерла, постепенно теряя свой искрящийся облик и обретая естественные демонические черты, а затем с той же стремительностью вновь ринулись вниз. Часть, которая некогда была Рохтом, перестала существовать.

- Послушай, - лёгкое, ласкающее касание, немного тишины, несколько нот успокаивающей песни.
Нет ответа.
Туманное облако кружится вокруг Шпира, некогда бывшего озорным весельчаком, окутывает его собой.
- Коснись меня, - попытка прорваться в сознание, заполнить собой пустоту, вернуть ускользнувший контакт.
Нет ответа.
Шесть лет Ригхнойр пытается вернуть замкнувшегося безнадёжно в себе Шпира. Шесть лет не слышит он ответа. Каждый раз, покидая его ненадолго, он возвращается и находит его на одном и том же месте, в пещере, куда принёс его в день их общей трагедии. Шпиру не приходит в голову уйти, и, как ни старается Ригх, ему не пробить заслоны, и не понять, где живёт все эти годы его товарищ, с которым они так хорошо слышали друг друга прежде.
Однажды, вернувшись, Ригхнойр понимает, что Шпира нет в тёплой пещере, которая так и не стала ему домом. Он пытается установить мыслесвязь, обуреваемой робкой надеждой на то, что на этот раз будет услышан.
Нет ответа.
Свершилось неизбежное, и занявший шесть лет безмолвия шаг сделан. Где-то там, в сердце Синего Вулкана, в плену Небесного Зеркала, дождалось Шпира отражение его души.
И во власти бессильного отчаянья, в невероятной горечи разрывающих на части эмоций, никогда прежде не охватывающих его с такой силой, перемежает молодой демон проклятия со словами молитвы. Он не знает, о чём просит, его мысли хаотичны, непослушны и слишком остро пропитаны горем, слишком ярко присыпаны болью разорванной окончательно связи. Сам того не замечая, Ригхнойр погружается туда, куда бессильно стремился столько лет - на нижний слой, ещё ниже, оставаясь тонким, едва уловимым мерцанием, теряя себя. Неощутимой нитью он трепещет там, куда нет дороги таким, как он. И невольно тянется, соединяясь с другой подрагивающей нитью.
- Так ты в самом деле существуешь, - звучит хриплый насмешливый голос, и голос этот полон нескрываемой радости.
Ригх не отвечает, он ещё не научился говорить.
Но впереди так много долгих, долгожданных бесед.

Перекраивание. Молитва третья «К тебе»

Осколки надежды, непривычные, лёгкие, и каждый замысел, и каждый шаг кажется грандиозным в том сегодня, которое ещё не успело стать вчерашним днём. Захватить, не выпускать, выпить до дна. Нет, до дна нельзя, иначе вместе с душой будет испита надежда.
Слишком много было голода, сокрушительной жажды - не захлебнуться бы несколькими каплями, неосторожно уроненными на язык. Древний демон наслаждался полученным от мироздания подарком, он смаковал, как мог, молодую душу, к которой смог прикоснуться
спустя века заточения, и лелеял планы освобождения, в которые сумел поверить так, будто сам был снова молодым.

Никогда прежде, до того, как началась череда утомительных и зачастую безрезультатных тренировок в попытках рывком выйти на новый уровень силы и умений, Ригхнойр не чувствовал себя таким неловким и беспомощным. Когда он учился постигать магию и развивать свою внутреннюю силу, ему не всегда было легко, но, преодолевая препятствия и становясь сильнее, он всегда радовался пройденным рубежам, похвале учителей, успехам, которые ощущал сам. Теперь, когда рядом с ним незримо был Хэр'эр, когда сбывались его мечты, позволяя мыслям лететь за все пределы возможностей, чаще всего он ощущал одну только усталость.
Древний никогда не снисходил до похвалы, и в нём не было скрытности или лицемерия, Ригх отлично чувствовал, что лёгкое недовольство непрофессионализмом и недостатком знаний и умений инструмента своего маловероятного спасения было совершенно искренним. Каждый шаг вперёд стоил молодому демону невероятных усилий, а Хэр'эр зачастую даже не замечал этих шагов, до того они были малы. Но наградой для Ригха служила радость, которую ощущал древний, утоляя его брызжущими эмоциями свой многовековой голод. Он позволял себе обманываться, путая удовольствие насыщения и наслаждение взаимодействия. Древний вёл его, и Ригхнойр шёл по указанному пути без пререканий и сомнений, убеждённый, что выбрал этот путь сам.
Несколько лёгких движений воли, и слои пространства раскрывали перед ним лепестки, открывая дорогу для погружения.
- Я скучал.
- Я помогаю тебе отпустить воспоминания.
Дрожь невидимых нитей. Такая простая техника, чтобы не пропускать боль. Несколько призрачных барьеров, и прошлого не существует.
- Ты помогаешь мне и во многом другом.
Усмешка или улыбка? Пусть это будет улыбкой, каплей едва слышимого одобрения.
- Покажи мне мир, - настойчивая, уже ставшая привычной просьба.
И Ригхнойр открывает глаза широко-широко, чтобы смотреть, чтобы показывать, чтобы охватить сознанием всё, что успел впитать с момента последней беседы. Когда связь будет прервана, он отправится путешествовать, разговаривать, узнавать, прислушиваться, чтобы накопить побольше мира в себе к новой "встрече". Он стал зеркалом, отражающим мир для своего кумира. И не боялся превратиться в один из бликов отражения. После, когда древний насмотрится, надышится миром, которого лишён, он станет учить его, и за эти мгновения можно позволить себе отдавать любую плату.
- Я - твоя игрушка?
- Ты - хрупкий призрачный ключ, который нельзя сломать. Поэтому я буду оберегать тебя.
Ригху нравилось, что его оберегают. Паря над океаном в своих упражнениях по управлению переходам меж пространственными слоями, он слишком сосредоточился на внутренних ощущениях и не заметил, как коснулся некоего иномирного, совершенно противоестественного водоворота, ведущего в глубины, в которых не может существовать ничто живое. По беспечно открытым каналам восприятия калечаще ударили тонкие стрелы погребённого под переливами хаоса. На мгновения зависнув над краем водоворота, демон внезапно ощутил, как его разум отступает, давая место более сильной сущности. В тумане наблюдая за собственной сутью, действующей помимо его воли, Ригх ощутил, как улетает прочь, выбрасывая невероятно сложную сеть заклятий, отрезающую его от нестерпимо притягивающего опасного магического феномена.
- А может, однажды ты просто уничтожишь меня, заняв моё место, - предположил он в следующей беседе с Хэр'эром.
- Если бы всё было так просто!
А вот это определённо усмешка.
- Меня заточили боги. Я могу видеть твоими глазами, я могу направлять энергию твоими руками. Но я не могу полностью взять под контроль твоё тело, даже если ты позволишь мне это сам. Я не могу существовать в ином измерении, кроме той пустоты, в которой я заключён.
Если он не может существовать в нём, значит, забирая контроль, он может исчезнуть. Древний рисковал, чтобы оберегать свой ключ. Когда сеанс связи закончился, Ригх долго лучился тёплыми эмоциями, позволяя себе в полной мере насладиться этой мыслью.
Постепенно становилось легче. После череды мучительных усилий отрабатываемая практика внезапно становилась чем-то буднично усвоенным. Но впереди тут же вставала новая, ещё менее достижимая цель. Никакого отдыха на лаврах, никакого шанса насладиться победой над собой или над стихией, ни мгновения передышки перед следующей ступенью. Встретившись однажды со своим старым учителем, который сорок лет назад рассказывал ему о слоях пространства, Ригхнойр неосторожно открылся перед ним. Ригх пришёл посмотреть на урок, чтобы добавить несколько штрихов к картине, которую покажет Хэр'эру, и небрежным жестом повторил увиденный рисунок заклятия, засмотревшись на эту незнакомую структуру. Учитель, привыкший контролировать пространство и следить за каждым движением магии учеников, чтобы вовремя предотвратить опасные последствия, замер на мгновение. После урока он попросил Ригха повторить заинтересовавший его рисунок, и молодой демон снова сложил заклятье. До гаснущих тёмных закатных лучей он повторял разные сети, увеличивая недоумение того, для кого совсем недавно был одним из неопытных учеников, проходящих своё первое обучение.
- Я жалел, что ты оставил наши занятия, - сказал в конце концов опытный демон. Ригхнойр опустил глаза. - Но если бы ты остался, ты не совершил бы того, что кажется мне невозможным. Ты расскажешь мне, кто учил тебя?
- Древний, - ответил Ригх, на всякий случай переплетая невидимые защитные барьеры вокруг своего сознания, чтобы не позволить проникнуть в свои мысли помимо его желания.
- Я преклоняюсь перед ним, - произнёс учитель фигуру речи, выражающую глубокое уважение.
Заслуга Ригхнойра была в неистощимой преданности и упорстве. Хэр'эр же нашёл в лице юноши благодарный и податливый сосуд для создания идеального инструмента. Он оттачивал его восприятие, его способность перенимать опыт, выделяя для себя только те стороны контроля энергий, которые могли служить его главной цели. Ригх научился легко меняться и скользить между слоями реальности. Он должен был стать лазейкой, по которой древний сможет ускользнуть. На то, чтобы разрушить держащие Хэр'эра цепи, его сил не хватит даже через тысячу лет. Но он может помочь выскользнуть из цепей.
- Я не понимаю, как могу открыть путь.
- Выход закрыт только для меня.
- И я прорвусь в твою тюрьму и стану приносить тебе подарки? Разве это ослабит цепи?
- Они ослабевают каждый раз, когда ты говоришь со мной. Когда ты показываешь мне мир. Когда я рисую перед мысленным твоим взором новые техники. Оковы становятся свободнее. Когда ты придёшь, они станут свободными настолько, что уже я смогу выскользнуть из них.
- И больше не нужно будет смотреть на мир моими глазами.
- И больше не нужно будет отражений.
Основой, на которой держалась надежда на успех, служило то, что Ригх был первым, кому удалось установить предполагающуюся невозможной связь с Хэр'эром. В сознание молодого демона закрадывались мысли о том, что, может быть, держащие древнего барьеры сами по себе ослабели с течением времени. В конце концов, никто из его прежних сторонников не сохранил свою преданность достаточно долго, чтобы подтвердить или опровергнуть эту гипотезу.
Проникновение в хорошо защищённые места давно стало для Ригхнойра привычной тренировкой. Он просачивался тенью в людские хранилища ценностей, тщательно оберегаемые человеческими магами от вторжений, проникал в запретные кладези подводных жителей, посещал охраняемые заклятиями тайные места своего народа. Однажды во время такого проникновения ему едва удалось избежать весьма неприятных объяснений, когда его, рассеянного в пространстве, практически растворённого в окружающем камне, всё же сумел обнаружить какой-то молодой жрец закрытого от посторонних храма. Ригхнойр ушёл от заклинания рематериализации только благодаря помощи Хэр'эра, вовремя напомнившего ему о технике телепортации, напрочь ускользнувшей от расщеплённого на песчинки сознания юноши.
Когда, наконец, древний позволил Ригхнойру вернуться на остров заточения, груда безжизненных скал предстала перед молодым демоном совсем иной, нежели в первый его визит. Теперь он мог видеть глубже, и несокрушимая горная гряда открывала перед его взором узоры защитных барьеров невероятно сложной структуры. Ригхнойр завороженно рассматривал линии текущих энергий, которые причудливо оплетали пространство, мысленно распутывал их, узнавая знакомые элементы. Он привычно заскользил вглубь подпространства, продолжая воспринимать непостижимую ограждающую магию и удивляться ей. На этапе, когда смотреть со стороны стало для него невозможным, демону пришлось сосредоточиться на внутренних ощущениях. На этот раз он растворял себя уже не в небольшом отрезке скалы, он становился всей чередой горных пиков, всеми песчинками берега, он позволял тёмной неведомой магии пронизывать себя, как она пронизывала материальную и тонкую структуру острова, и барьеры вплетались в него, не замечая вторженца. Достигнутое рассредоточение не оставляло сил на то, чтобы коснуться сознания древнего, но Хэр'эр сам дотянулся до своего ключа, осторожно направляя его усилия и удерживая его от падения за грань, из-за которой в прошлый раз Ригхнойру не удалось вернуться без посторонней помощи.
Три бесконечных дня потери себя, лёгких прикосновений к движению ветра, аккуратных танцев на кончиках солнечных лучей едва не лишили демона, обратившегося скалами, своего "я". Ригхнойр открыл глаза и утонул в жадном взгляде, пронизывающе знакомым изнутри.
- Я в самом деле существую, - сверкнул он едва ощутимой мыслеречью.
Древний был истощён. Его облик дышал смертельной усталостью, но Ригхнойр упивался этим обликом, обличающим давно знакомый до мелочей мыслеобраз. Хэр'эр долго и кропотливо латал исковерканные структуры молодого демона, восстанавливая истерзанное тело, успокаивая перепутанное сознание. Ригх проваливался в беспамятство, едва удерживаемый от того, чтобы не остаться в точке невозвращенья. Он не знал, сколько дней, месяцев или лет он провёл на грани небытия, но к тому времени, когда он смог окончательно стать собой, он был измучен настолько, что выглядел не лучше истерзанного заключённого.
Он продолжал своё восстановление, отдыхая в неторопливых доверительных беседах со старшим товарищем, он говорил, захлёбываясь, о себе и о своём стремлении к нему, он спрашивал, дополняя образ древнего, принимая всё, что тот говорил ему.
Хэр'эр улыбался чуть насмешливо, и терпеливо отвечал на все вопросы.
Когда их крылья осознанно соприкоснулись, Ригхнойр ощутил, что падает в бездну.
Сухие ветра пустыни подхватили облачные тела демонов, замкнувших друг на друге свои энергии. Ригхнойр раскрывался навстречу, позволяя полностью заполнить себя, и чувствовал, как в его сознание вмешивается иная сущность, и как Хэр'эр захватывает его куда сильнее, чем даже в те мгновения, когда управлял его телом. Он впитывал опыт древнего, его мудрость, приправленную ироничным скептицизмом, отражал его голод, гасил его неутоляемое, всепоглощающее желание. Никогда прежде юный демон не ощущал подобных захлёстывающих эмоций, такой степени растворения. Их тела кружились тёмной дымкой, переплетённые, над бледными песками, но оба они не замечали ни песков, ни скал, ни холодного иссушенного воздуха, ни оков тюрьмы. Хэр'эр наслаждался юностью Ригха, яркостью его восторженности. Он пил её, истосковавшийся, насыщая измученную голодом душу, он встраивал в него свою энергетику, дополняя и углубляя ту сроднённость, которую они обрели за годы общения в глубине тонких слоёв пространства. Связывающая их нить крепла, превращаясь в мощную неразрушимую цепь, и постепенно, по мере слияния, истончались изношенные барьеры, теряли структурный образ Хэр'эра. Ригхнойр упустил момент, когда восхитительное воссоединение, казавшееся обретением давно искомого или потерянного, перешло в беспорядочное, пылающее болью поглощение. Он дёрнулся, пытаясь вырваться из объятий энергии древнего, и не смог освободиться. Слишком сладкой была эта боль, слишком острыми незнакомые ощущения, которые будил в нём его кумир, чтобы разрывать эти сети. Смешанное с болью осознание проникало в него вместе с мыслями и чувствами Хэр'эра, которые были открыты для него благодаря тесному переплетению. Сквозь радужные картины совместных путешествий, всех знаний, всех сокровенных мечтаний, внезапно поднятых со дна его мятущейся души, проступал холодный расчёт, расцвеченный безумием. Чтобы освободиться, Хэр'эр должен был использовать свой ключ, испив его до дна. И он разрушал меркнущее самосознание молодого демона, забирая себе его юность, его силу, его эмоции. Древний становился огромным, закрывая собой весь мир, и мерк тёмный горизонт, и таяли последние силы, и истончалась связь с миром, и больше не ощущалась целительная ласка чёрных солнечных лучей. Последняя волна наслаждения погрузила Ригхнойра в терпкое беспамятство.
Когда Хэр'эр склонился над умирающим молодым демоном, в его глазах восторг близкой свободы мешался с тихой нежностью сожаления. Он заполнил угасающее сознание Ригхнойра тёплой искрящейся благодарностью, продлив его существование ещё на несколько мгновений.
Затем сияющая цепь их связи расправилась, распрямилась, окутанная могучей силой древнего демона, расшатывая ослабленные барьеры. Хэр'эр, наполненный энергией Ригха, напоенный его сутью, пропитанный ею насквозь, легко растворил остатки своего «я» в ветре и свете, в пылинках, парящих над островом, и ринулся прочь, незамеченным не-собой проходя сквозь стены темницы. С последним дыханием Ригхнойра тёмный силуэт освободившегося древнего взмыл над островом, покидая его навсегда.

@темы: творчество